Сет Грэм-Смит - Авраам Линкольн Охотник на вампиров Страница 19

К несчастью, у Генри не было ответов ни на один из этих вопросов. Подобно большинству вампиров, он истратил много времени на исследование своей «родословной» в попытке отыскать Первого Вампира, надеясь, что в случае успеха он сможет приобщиться к некой истине, благодаря которой избавится от своего проклятия. И, как многие до него, потерпел неудачу. Более пытливые и упорные вампиры до него не смогли продвинуться дальше второго или третьего поколения.

— Это, — объяснял Генри. — Результат нашего стремления к одиночеству.

Действительно, вампиры редко общаются с себе подобными. Недостаток легкой крови порождает нездоровую конкуренцию, бродячая жизнь вносит дополнительные помехи и мешает исполнению каких-либо взаимных обязательств. Иногда вампиры могут работать парами, даже группами — но это обычно происходит от отчаяния и почти всегда носит временный характер.

— Касательно нашего происхождения, — сказал Генри. — Боюсь, оно навсегда покрыто мраком. Некоторые верят, что все началось от некоего злого духа или демона, вселяющегося из одной души в другую. А дальше проклятие распространялось уже через кровь. Другие уверены, наше проклятое происхождение идет от дьявола, что живет внутри нас. Большинство же, и я среди них, считают, что это «проклятье» не имеет начала, а вампиры и люди — просто разные формы жизни. Два вида, что просуществовали бок о бок с тех самых времен, как Адам и Ева были изгнаны из Рая. Один из видов наделен сверхсилой и долгой жизнью, другой, более хрупкий и недолговечный, превзошел первых числом. Единственное, в чем я уверен — мы никогда не узнаем правды.

Когда встали вопросы о быте вампиров, здесь Генри оказался опытным экспертом. У него был настоящий дар, и его объяснения всех тонкостей их существования были понятны даже для такого молодого человека, как я. Дар заставить прочувствовать, что такое бессмертие.

— Смертные связаны временем, — сказал он. — Значит, у них рано или поздно появится необходимость спешить. Это определяет их приоритеты. Делать вещи, которые кажутся наиболее важными, крепче держаться за то, что дорого. Их жизни идут периодами, связаны ритуалами и ответственностью. И, в завершении, их ждет конец. К чему же тогда была спешка? А цели? Зачем тогда любовь?

Первые сто лет, это нечто, о, да. Одно бесконечное утоление своих потребностей. Мы становимся искусными мастерами охоты — учимся, как правильно забрасывать сеть, и как получать наслаждение от добычи. Мы путешествуем, созерцая в лунном свете чудеса цивилизации, а также сколачиваем небольшое состояние, забирая драгоценности у несчастных жертв. Мы утоляем каждый каприз плоти… о, как это приятно.

После ста лет наши тела лопаются от утоленных желаний — разум же остается голодать. Тогда же большинство из нас начинают создавать защиту от разрушительного влияния солнечного света. Приходит осознание, что мир смертных недостижим для нас — и что темнота, оказывается, сильно ограничивала нас в первые сто лет жизни. Мы штудируем много книг, библиотеками поглощаем классиков; собственными глазами созерцаем все величайшие произведения искусства. Создаем музыку, пишем картины, сочиняем стихи. Возвращаемся в любимые города и заново познаем их. Мы становимся еще богаче. Еще сильнее.

К третьему столетию интоксикация вечности достигает вершины. Все мыслимые желания выполнены. Трепет, охватывающий, когда отнимаешь жизнь, испытан множество, множество, множество раз. И, хотя мы познали все самое приятное, что есть в мире, нам самим в этом мире совсем неприятно. На это столетие, Авраам, приходится большинство самоубийств — замаривание себя голодом, околование в собственное сердце, самоотсечение голов и даже сгорание заживо. Только самые сильные из нас — обладающие исключительной волей и долговременной целью — доживают до четвертого столетия, потом до пятого и так далее.

Что человек, свободный от неизбежности смерти, выбирал ее в качестве избавления — этого я совершенно не мог понять, о чем тут же сказал Генри.

— Без смерти, — ответил он. — Жизнь не имеет смысла. Это история, которую никогда не расскажут. Песня, которую не споют. Для чего нужно то, что не имеет конца?

Вскоре Эйб поправился настолько, что мог сидеть в кровати, а Генри перестал бояться вспышек ярости и освободил его руки. Потерпев неудачу в выяснении главных вампирских вопросов, Эйб решил сконцентрироваться на специфических. О солнечном свете:

— Когда мы только что обращены, прямые солнечные лучи могут вызвать ожоги и привести к болезни, как и смертного, который слишком долго пробудет на солнце. Со временем мы учимся сопротивляться солнечному свету и даже днем можем выйти на улицу — время пребывания зависит от силы света. И ни в коем случае нельзя открывать глаз.

О чесноке:

— Боюсь, он лишь помогает почувствовать вас издалека.

О сне в гробу:

— Ничего не могу сказать об этом, лично я предпочитаю кровать.

Когда Эйб дошел до вопроса, как получилось, что он стал вампиром, Генри ответил после паузы:

— Все началось с того, что я остался один.

Эйб сделал следующую запись в своем журнале 30 августа 1825, сразу после своего возвращения в Литтл Пайджен Крик.

Все нижеследующее — точное повторение рассказа Генри. Я ничего не приукрасил, не скрыл и не проверил. Я просто продублировал его слова на бумаге, и это не более чем запись его истории.

— 22 июля 1587, - начал Генри. — Три корабля со ста семнадцатью пассажирами-англичанами на борту, причалили к берегам острова Роанок, теперь он — часть Северной Каролины.

Среди массы мужчин, женщин и детей был двадцатитрехлетний подмастерье кузнеца Генри О. Стерджес, среднего роста и телосложения, с черными волосами до лопаток. Он приехал вместе со своей женой, Эдевой.

— Она была на день младше и на дюйм ниже меня ростом, с прекрасными льняными волосами и глазами необычайного карего оттенка. Никогда, во все времена, не жило на земле более нежного и отзывчивого создания.

Они перенесли душераздирающее путешествие, омраченное, с одной стороны, не по-летнему плохой погодой, с другой — отсутствием удачи. В те времена при пересечении Атлантики нередко случались массовые болезни, и даже смерти пассажиров (корабли шестнадцатого века были обычно плесневелыми и заполнены крысами, отчего заражались пища и воздух), поэтому смерть двух человек по двум, независящим друг от друга причинам, было достаточным основанием для тревоги.