Нас всегда было двое - Анна Динека Страница 2

представитель некогда знатного рода, сражавшегося на стороне конфедератов, мистер Моррис самостоятельно не смог бы и шага ступить, но отчаянно цеплялся за жизнь. И хотя продавал особняк за бесценок, нескоро собирался его покинуть, а потому затребовал себе лучшую комнату, круглосуточный уход и пинту пива по пятницам. Ну а там, где два пациента, скоро набралась и дюжина.

И вот теперь нет мамы, нет отца, нет в живых и прежнего владельца. Только дом по-прежнему стоит посреди парка, скрипит половицами, шепчет сквозняками, дышит покойно, мирно. И что с ним делать таким прикажете? Разве что вновь продать. По дешевке.

Алекс встряхнулся, отгоняя обступивший его было морок, отер лицо и без интереса посмотрел на гостью:

– Что ваша дочь вообще тут забыла? Здесь же одни старики, им всем недолго осталось.

Елена неожиданно замялась, поджала губы, отвернулась к окну, и в светлых волосах, собранных в аккуратный пучок, неярко сверкнула одинокая нить седины.

– Я думала, это временное решение, – заговорила наконец Елена медленно, с неохотой, будто ее принудили, будто явилась сюда не по собственной воле, и Алекс почувствовал, как в груди засвербело, заворочалось раздражение. – В окрýге не так-то много подобных мест, мы все уже перепробовали. А те, что остались, они мне не по карману.

– Ну а я чем могу вам помочь? Скидку дать, что ли?

Елена в ответ нахмурилась, посмотрела на Алекса с толикой неприязни и произнесла негромко, но четко:

– Я хочу, чтобы мою дочь наконец выписали. Я больше не доверяю врачам.

Алекс, сам не зная почему, улыбнулся и, вдруг расслабившись, откинулся на спинку кресла:

– Что ж, видимо, мне повезло. Я – не врач, я – похоронный агент.

***

Елена освоилась в кабинете куда быстрее, чем Алекс: молча поднялась, подошла к книжному шкафу, чтобы, не спросив разрешения, выудить зажатую между Фолкнером и Стейнбеком бутылку бурбона, и, захватив стаканы, так же молча вернулась к столу. И Алекс подумал, что проделывает она подобное, возможно, не в первый раз, но уточнять не стал. Он не хотел знать, что связывало отца с этой женщиной. Как не хотел ничего знать и о ее дочери. Но пауза затянулась, за окном сгустился осенний туманный вечер, а стоявшая на подоконнике высохшая тыквенная голова так и манила достать из кармана спички, зажечь свечу да неотрывно смотреть, как сквозь неровные прорези сочится теплый оранжевый свет.

Но вместо этого Алекс взял с подоконника покрытый лаком крохотный птичий череп, сжал в кулаке, чувствуя, как острый, окрашенный в черный клюв неприятно царапает кожу, и спросил для галочки, как для галочки соболезновала ему Елена:

– Ваша дочь больна чем-то… неизлечимым?

Елена, к его удивлению, рассмеялась. Громко, но надломлено и некрасиво.

– Хотела бы я знать.

Алекс непонимающе сощурился, но объяснений не дождался. И оттого в очередной раз задался вопросом, какого черта она вообще здесь забыла? Зачем сидит перед ним, помрачневшая, кусает губы, теребит кожаный ремешок, плотно обхвативший запястье, потирает тонкими пальцами тигровый глаз, вправленный в серебряный ободок, а затем – впивается ногтями в ладонь, оставляет следы… И какого черта сам Алекс делает здесь, в этом доме, чужом и мрачном? Зачем сидит в отцовском кресле, будто в своем, дышит спертым воздухом, сжимает в кулаке череп несчастной птицы да невольно согревает беспомощным жалким теплом, которого самому не хватало…

– Этот браслет… дочь подарила. – Голос Елены заставил Алекса очнуться и поднять глаза, но он все же успел заметить, как на его раскрывшейся ладони краснеет оставленная клювом глубокая ямка. – Говорит, тигровый глаз защищает от злых духов. Будто я верю в духов…

– Но ведь во что-то вы верите?

– В то, что моей дочери здесь не место. Здесь или в любой другой клетке!

– Почему вы говорите все это мне? – Недоумевая, нахмурился Алекс и в безотчетно защитном жесте сложил на груди руки. – Не я ее здесь запер.

– Ни вы и ни кто другой. Она сама себя заперла.

***

Бурбон оказался сладким до тошноты: каждый глоток оставлял на языке привкус карамели, марципана и миндаля. Алекс морщился, с неприязнью вдыхал тяжелый запах обожженного дерева, но продолжал пить.

И только на Елену бурбон подействовал благотворно: она заметно расслабилась, расправила обтянутые шелком плечи, а когда наконец заговорила, голос ее прозвучал мягко и вкрадчиво. И Алекс понял, она вовсе не испытывала его терпение: молчала, не находила слов, уходила от темы, но лишь потому, что давно уже не верила, будто ее услышат. А может, просто язык, на котором они теперь говорили, ничем в них не отзывался, так и остался чужим и куцым. Язык для формальностей и протоколов – не для вечерних посиделок в полутьме кабинета да за бутылкой паршивого бурбона.

– Я толком даже не знаю, какой моя дочь была прежде. – Елена подалась вперед, провела пальцем по чуть запылившейся этикетке и аккуратно отодвинула бутылку на середину стола, от греха подальше. – Ее воспитала бабушка. Мне пришлось уехать, я не могла взять с собой в неизвестность ребенка.

Неуверенная улыбка коснулась тонких неподкрашенных губ, но не отразилась в глазах – в них вновь заплескалась тревога.

– Будем честны, из меня получилась не самая примерная мать. Но это не ее вина: Николь была ласковой девочкой, тихой. Верила в эльфов и блуждающие огоньки, мечтала найти цветущий папоротник и встретить русалок. Ну был у нее воображаемый друг… А у кого из нас не было?

– У меня, – без задней мысли ответил Алекс. И вновь перед глазами, как в книжке-панораме, развернулись сцены из прошлого: вытоптанное футбольное поле, детвора, гурьбой несущаяся с пригорка, сбитые набекрень шапки… И красные руки отца, которыми тот лепил лучшие в мире снежки. Эти же руки оставляли на маминых впалых щеках яркие алые пятна, но маленький Сашка не сумел бы сложить два плюс два.

– Я не жду, что вы меня поймете, – продолжала тем временем Елена. – И все же клиника теперь принадлежит вам, а моя дочь вряд ли покинет ее добровольно. Так что, если не хотите однажды найти ее замуровавшейся в одной из ниш или на дне колодца, придется помочь.

– Я не врач, – с раздражением напомнил Алекс.

– А на какой черт мне врачи? Они ставили диагнозы и назначали лечение каждый во что горазд. А толку? Один так и вовсе заявил, якобы «истинный корень зла в смене среды обитания», будто речь о какой-то зверюшке. Черт возьми, я ведь хотела для дочери лучшего! Я верила, что поступаю правильно. Но как только я ее забрала… все тут же понеслось под откос.

– Так дело в вашей дочери или в вас? Вы ей хотите помочь или себя успокоить? Мол, все было как будто бы не напрасно?

– Я хочу узнать ее. Хочу узнать, каково это – быть матерью обычного ребенка, такого же, как все. Готовить ей блинчики по утрам, провожать в школу, спорить