Сущность Роуз - Поппи З. Брайт Страница 2

Картины Роуз, казалось, готовы сползти с холста и обвиться вокруг ваших запястий, почти слишком красивые и слишком болезненные, чтобы вынести их. Психоделические цветовые пятна, скрученные в замысловатые, похожие на мандалу узоры, казалось, роились сразу на стене. Черно-зеленые болотные сцены, настолько пышные и органичные, что вы могли поклясться, что наклонившиеся стволы деревьев сделаны из кости, а драпирующаяся листва и тени - это тонкая сеть внутренностей, растянутая плоть и тянущиеся, петляющие вены. Ее картины блестели и кипели. Как будто она подмешивала в темперу зыбучее серебро, а в акварель - ЛСД.

Они заставляли Энтони думать о созидании и разрушении, сексе и вуду, о разбитых черепах, покоящихся на алтарях при свечах, о глазницах, пылающих мертвенным черным светом. О тысяче историй о призраках, которые, должно быть, пронизывают любой район ее родного Французского квартала, о тысяче смертей и боли, причиняемых там ежедневно. И о содовых, декадентских удовольствиях.

Смотреть на работы Роуз - даже на полароиды новых полотен, которые она иногда присылала ему между визитами, - было все равно, что находиться с ней в номере отеля, когда она ласкала его языком или обхватывала ногами его бедра, зарывая его глубоко внутрь себя. Иногда Энтони чувствовал глупую, ностальгическую зависть к другим людям, которые, должно быть, видят ее работы, задаваясь вопросом, вызывает ли она у них такую же любовь.

Но они не держали ее крепко, пока она смеялась и плакала от удовольствия. Они не кусали ее горло и не лизали ее соски, они не раздвигали ее бедра и не пили сладкий нектар ее вагины под радугой рождественских огней на высоте 31 этажа над городом. Они не пили с ней Magie Noir.

По крайней мере, Энтони надеялся, что это не так.

Он подошел к кровати. Складки и рябь белой простыни подхватили все цвета в комнате; они, как акварель, расплылись по холмам и впадинам тела Роуз. Один край простыни был натянут на ее лицо, дрожащее при каждом вздохе. Он взял простыню в руки и осторожно отдернул ее.

Безупречная кожа бледнее его, бледнее даже на фоне белой простыни. Рот был сырым от дней, которые они уже провели вместе - от поцелуев и наждачной шкурки Энтони, поскольку он не часто покидал кровать, чтобы побриться, - слишком темным на бледном лице, как перезрелая слива. Ресницы размазаны по щекам, двойные угольные полоски. Волосы странного фиолетово-черного цвета, цвета синяка, запутались вокруг ее головы; сзади было несколько участков, где они начали завязываться в дреды. Мягкий пучок волос между ее бедер был того же странного цвета; когда он был влажным от его слюны или спермы, он блестел почти фиолетовым.

Роуз была тонкой и стройной, верхняя часть ее тела была почти мальчишеской из-за впалости плеч и ключиц, маленьких, ярких сосков, тонкого каркаса ребер, видневшихся под белой, как пергамент, кожей. Но ее бедра были широкими и сильными, а задница - круглой и тяжелой, как спелый фрукт, восхитительной. Кончиками пальцев Энтони коснулся ее щеки, затем провел рукой по шее и взял в ладонь небольшую выпуклость груди. Сосок сжался от его прикосновения, и Роуз открыла глаза: огромный черный зрачок и сверкающая фиолетовая радужка, суматошные даже в момент пробуждения. Огромные, дикие глаза; безумные, яростные, волнующие глаза.

- Как долго я спала? - потребовала она ответ.

- Пару часов.

Далее он ожидал, что она спросит: "Сколько еще дней у нас есть?".

Но она промолчала.

Это было единственное, что нарушало течение их совместного времени каждый год: в середине недели Роуз начинала отсчитывать дни до их расставания, затем часы и, наконец, последние, мучительные минуты до того, как Энтони сядет на самолет, направляющийся на другой конец континента, к богатой жене, которую он не мог заставить себя бросить, а она сядет на южный борт "Грейхаунда". Уменьшающееся время, казалось, закручивалось внутри нее, причиняя ей настоящие физические страдания. Под конец она уже не могла выносить даже потерю времени на сон. Если Энтони спал, она сидела без сна, наблюдая за ним, изучая плотно очерченные, компактные линии его лица и тела, словно запоминая их еще на год.

Но она не стала задавать вопрос, не в этот раз; просто притянула его к себе.

От вожделения ее голос стал густым, сгущенным, как медленный южный сок, как сладкое масло. Ее рыдания и крики наслаждения были приглушенными, как будто ее самые сильные эмоции горели чисто и горячо, настолько, что лишили воздух кислорода.

- Войди в меня, - услышал Энтони ее слабый голос. - Трахни меня! Войди в меня сейчас...

Он погрузился во влажный, благоухающий мир кровати и тела своей возлюбленной. Ничто не имело значения, кроме языка Роуз в его рту, его руки между ног Роуз, скользящей вверх и вниз по влажной длине ее расщелины, а затем погружающей два пальца глубоко внутрь нее. На ощупь она была как мокрый шелк, как медленно пульсирующие мышцы змеи. Она застонала в горле и сильно подалась навстречу его руке, заставляя его проникнуть глубже. На мгновение его пальцы нашли ее ритм, усилили его.

Когда он отстранился, Роуз вцепилась в его руку. Энтони поднес ее пальцы к своему рту, поцеловал их маленькие острые кончики. Затем он раздвинул ее ноги. Проход, более древний, чем река, с более сильным притяжением, чем океанский прилив... Он опустил к ней лицо, провел языком по набухающему бутону ее клитора, затем позволил ему скользнуть в рубиново-жемчужные глубины ее влагалища. Ее запах был похож на запах цветов, раздавленных в морской воде, ее вкус - на вкус созревших и слегка забродивших фруктов. Энтони подумал, что умрет, так и не сумев выпить ее достаточно.

Однако вскоре он сгорал от желания оказаться внутри нее. Он опрокинул Роуз на спину и одним толчком нашел сердце ее лона. Ее крик был подобен хрустальному ножу, падающему и разлетающемуся на сотни осколков. Время ушло; он мог провести в ней