За туманом - Евгения Александрова Страница 2

Бабушка опять уже хлопотала у плиты, что-то там нашептывала, наваривала.

— Что, бабуль, Маринке приворотное зелье варишь? — Никита махом опрокинул в себя полбанки кваса, потёр глаза

— Да что ты, Никитушка, — засмеялась бабка, — какое зелье, скажи ещё ступа у меня в сарае стоит

— Да и Марина твоя без зелья всякого справится, — подмигнула бабуля Никитосу, — хорошая она у тебя, чистая, как дитя малое.

«Мировая у меня бабуля», — в который раз подумал Никита

Вечером оказалось, что заняться решительно нечем. Маринка решила помочь прополоть грядки — ожидаемо подёргала бабкину морковку, Никита взялся колоть дрова — понятное дело, чуть не порубил ноги-руки

— Шли бы вы, ребята, погуляли, я сама уж управлюсь.

— Ба, а помнишь Гошу, длинный такой, чёрный, патлатый?

— Чего мне его помнить-то? В соседнем проулке живёт, каждый день вижу. Чего тебе с него?

— Да звал заглянуть. Он нормальный вообще?

— Да с чего ему ненормальным-то быть? С ним же малыми по сугробам лазили. Сходите, посидите. Чего вам со мной старой. Да и у меня хозяйство целее будет

Утренняя компания восседала на бревнах перед домом, гоготала, грызла семки, запивала пивом.

— Ооо, даров, братан, — глаза у Гоши уже маслянисто поблёскивали, рука была потной, после рукопожатия хотелось вытереть её о штаны, но Никита, на всякий случай, лишних движений решил не делать.

— Оглобля, плесни пива дружбану

Разговор не клеился. Да о чём разговаривать? Как они мелкими по сугробам прыгали? После пива слегка повело, веки тяжелели, будто что и покрепче плеснули. После второй в голове уже шумело, Никита с трудом различал слова, мелькали испуганные глаза Маринки и масляные глазки Гоши со зрачками, как у кота.

Порядком уже стемнело, последние розовые облачка на горизонте неумолимо потухали, звенели комары, звенело в голове. Звон становился всё нестерпимее, всё вокруг мелькало и кружилось, как на старой детской карусели. Казалось, что кричала Маринка, что-то гоготала пьяная компания, карусель всё ускорялась и дико хохотала, и Никита провалился в темноту.

Солнце било в окна, казалось, что оно уж больно рассердилось на Никиту и пытается треснуть его по бестолковой голове. За солнцем и петух сердито горланил прямо под окнами.

Бабка гремела на кухне противнями.

— Проснулся, Никитушка?

— Маринка-то где? — во рту было мерзко, во истину, как кошки с… Да еще и наждачкой потом прошлись

— Какая Маринка? — удивилась бабка. Натурально так удивилась, по Станиславскому.

— Маринка. Я ж с ней приехал, волосы зелёные, ногти чёрные, ты чего, ба?

— Ох, Никитушка, жениться тебе пора, — покачала головой бабка. — Во сне что-ль уже девки снятся? Один ты приехал, вчера с Гошкой надрался, как упырь. Ох уж я этого Гошку! Нагонят самогону и поят всю округу, охламоны! Говорила ж, не ходи, помог бы по дому лучше.

А может он с ума сходит потихоньку? Шизофрения ж она так и накрывает — ни с того, ни с сего.

Никита обошел весь дом, баню, даже до речки на всякий случай прогулялся. Ни Маринки, ни следов её. Спустился к речке. Если никто тут не топтался, будет по два следа — его и Маринкин. Но на берегу следов не было. Вообще! То есть, словно по этому песку даже жуки не проползали. Никита опешил и присел на траву. Внизу весело журчала речка, стрекотали кузнечики, птички щебетали — деревенская идиллия. И, наверное, это было бы классно и умиротворяюще, если бы не тот факт, что кукушечка никитина тихонько съехала.

— Дарова, город, в себя приходишь?

Никита резко подскочил, кинулся на патлатого, вцепился в горло.

— Где она?! Где?

Гошкины приспешники оттащили брыкающегося Никиту, Гоша отряхнулся, растер шею, приблизился к Никите, пахну́л недельным перегаром.

— Совсем поехал, город? Кто она-то? Заначка что-ль твоя? Или ты… это… тоже с куклами балуешься? — Компания заржала, и, оттолкнув Никиту, вразвалочку двинулась в сторону деревни.

— Е..н смолёный, совсем двинулся уже, — сплюнул через плечо Гоша.

Никита долго сидел в траве, обхватив голову и раскачиваясь. В деревне уже тягуче звали на дойку коровы, кричали петухи.

Дорога пылила, лютики осуждающе качали головами вслед, голову раскалывало на части. Под ногой что-то жёстко хрустнуло. Никита нагнулся, разглядел в пыли порванный браслет. Маринкин. У неё на руках точно такие были намотаны, кому тут носить-то их ещё? Гоше что-ли. Или бабке? И тут Никиту как иглой кольнуло: в деревне он кроме своей бабки и пресловутой троицы никого и не видел. Да, звуки были, а живых людей — нет. Сначала его от этой мысли в жар кинуло, потом сразу холодом обдало. Во рту пересохло, мысли кружились воронами. Он уставился на фенечку и боялся пошевелиться.

Кое-как дополз до бабкиных ворот. В конце улицы чернел чей-то силуэт, подёргиваясь, как марево в жару. Никита моргнул и наваждение пропало.

В доме бабка с кем-то ругалась полушёпотом. Никита прокрался к двери, старясь не скрипеть половицами.

— Рано ему! Хватятся, искать станут, понаедут все, кому не попадя. Галка моя — дура-дурой, под носом своим ничего не видит, так может и не отпустила бы!

— Что ты, Анна, держишься за него? Или совесть проснулась? Дочку свою ты уже спровадила от нас, теперь этого сопливого прикрываешь? Времени мало осталось, решай! Завтра последняя ночь, не отдашь — сама в расход пойдёшь, пожила уже!

Дверь распахнулась, едва не стукнув Никиту по лбу. Гоша замер на пороге, глаза снова были по-кошачьи настороженными, но уже не масляными, а колюче-злыми.

— Никитушка. А Гоша вот заходил, сказал, что сморило тебя на речке, проведать зашёл, узнать, все ли в порядке. Вот молочка от соседки принесла

— Я молоко не пью, — глухо прошептал Никита. Бабкины курлыканья уже на Станиславского не тянули. Никита зачерпнул колодезной воды из ведра, влил в себя целый ковш и… отключился.

Очнулся, когда тени перекрыли всю улицу. От бабкиного крика. Та