Мария Барышева - И любовь их и ненависть их… Страница 2

— Тринадцать — это восхитительный возраст. Сейчас-то, конечно, пятилетняя малышня уже может ругаться почище любого мичмана, смотреть порнуху, курить и глазеть на женские ножки, но тогда все было по-другому. Тогда, в тринадцать, мы только начинали познавать взрослую жизнь. Тогда мы только учились целоваться, таскали у родителей деньги на жвачку и кассеты и выкуривали свои первые сигареты в овраге за школой и в подъездах, а чаще всего на крыше, но о крыше я потом расскажу особо. Мы ходили на дискотеки и плясали под «Браво», Мадонну, «КLF» и доктора Элбана и восторгались ламбадой. Шурик первым в нашей параллели отрастил хвостик и вдел в ухо серьгу, а Кира, чей папа ходил в загранку, надела шикарные колготки-сеточку. Мы бегали на видик в общагу строительного техникума неподалеку и мы всегда держались друг друга. В общем, мы были обычными, стандартными детьми того времени. В меру плохими, в меру хорошими. Но вот Лера… Лера Пухлик была совсем другой.

Наверняка почти в каждом классе есть такие дети, как Лера. Дети-парии. Дети, которые всегда одни. Дети, которых никто не любит. Дети, которых презирают, которых дразнят, над которыми всегда смеются. И которых травят. Как зайца. Вот так. Лера была зайцем, а наш класс был стаей.

Говорят, все дети милые существа. Чушь собачья! Дети могут быть чертовски жестоки, когда собираются в стаи, как это делали мы. Может, дети и милы поодиночке, но в стаях — нет, никогда! Порой дети могут причинить гораздо большее зло, чем взрослые, потому что для них нет границ и они живут только настоящим. Они не знают, что такое ответственность. И, еще раз повторю, они чертовски эгоистичны. Сейчас, когда я оглядываюсь назад и вижу ее, прижатую к стене у какого-нибудь кабинета хохочущей и кривляющейся толпой одноклассников, мне стыдно. Мне было стыдно и тогда, когда я оставалась наедине с собой, но когда я снова оказывалась в стае, мне было наплевать, и я вместе со всеми выкрикивала оскорбления и смеялась.

Я до сих пор легко могу восстановить ее облик. Я была бы рада забыть его, особенно глаза с выражением тупой боли и отчаяния, но это невозможно. Она была невысокой и, несмотря на свою смешную фамилию, очень худой. Все лицо в веснушках, а на волосы больно смотреть — такие они были рыжие. Она всегда затягивала их в хвост — всегда, другой прически я у нее не видела. Передний зуб у нее был искусственный — год назад его выбило резко открывшейся дверью туалета, когда Анька, разозлившись на что-то, распахнула ее ударом ноги.

Нельзя сказать, чтобы Лера была уродиной — нет, у нее было самое обычное лицо, но вся она казалась такой нескладной, неуклюжей, жалкой… Дети, как правило, не любят слабых и жалких. И сознание собственной силы в сравнении с ними не приводит ни к чему хорошему. У Леры все время сползали колготки, спускались петли, ломались молнии на юбках. Она сидела на задней парте среднего ряда, одна, и когда шла к доске, ей несколько раз подставляли ногу, а когда возвращалась, на ее стуле была прилеплена жвачка или размазана какая-нибудь дрянь. Ее вещи сбрасывали на пол, сумку гоняли ногами по всему классу, воровали карандаши и резинки. Она училась неплохо, но у доски всегда отвечала тихо и невнятно, и учителям приходилось все время переспрашивать и они тоже на нее злились. Эта история стара, как мир, ее много раз описывали в литературе, тот же твой любимый Кинг, Ира. Таких, как Лера, немало. Таких, как мы — еще больше.

Не удивительно, что Лера не любила людей. Нет. Но человеку всегда нужно кого-то любить. Ему без этого нельзя. Каждый избирает для себя свой предмет любви, и он, в принципе, не обязательно отвечает на вопрос «кто?». Лера любила цветы.

Марина замолчала и обвела подруг взглядом. Они смотрели на нее во все глаза, и позабытые сигареты дымились в пальцах. На столике грелось пиво.

— Теперь вы должны слушать очень внимательно. Она любила цветы. Это очень важно. Вы должны это запомнить. Лера любила цветы. Цветы были вначале. Ромка появился потом.

Лера все свое свободное время проводила с цветами. Возилась с ними, поливала, опрыскивала, подкармливала, прищипывала, пересаживала. Она сходила по ним с ума. Я знаю об этом, потому что наши с ней матери были старыми подругами, еще со школы, и подолгу болтали по телефону. Они, конечно, не догадывались о наших проделках. Родители обычно считают, что все знают о своих детях, но на самом деле они не знают и половины.

Я часто бывала у них дома. Так получалось. Мать вечно посылала меня с поручениями: журнал забрать, выкройку отнести, передать то, се… Иногда мне дозволялось бродить по квартире, пока мамы трепались по телефону — что бы еще передать друг другу. Так вот, я видела цветы Леры. Таких цветов я больше не видела нигде. И никогда.

Все подоконники, все тумбочки, столики, верхи книжных полок — всюду были растения. Но дело не в их количестве. Это были самые красивые и здоровые цветы в мире! Ни одного испорченного листа, ни одного неправильного или хилого стебля. Они были как с картинки в книжке по комнатному цветоводству. Бегонии, альпийские фиалки, папоротники, аукуба, кактусы, традесканции, гибискусы, фикус, хамеропс… я помню их все наизусть. Я теперь много знаю о цветах, очень много.

— Но ведь у тебя нет цветов, — заметила Наташа и невольно посмотрела на подоконник, где стояли амариллисы и лимон. Марина улыбнулась и воткнула сигарету в блюдечко с таким видом, будто давила таракана.

— Еще бы! Мне всегда неуютно у тебя. Да покажи ты мне кактус — я убегу от тебя за тысячу километров! Я ненавижу цветы. Но тогда они мне очень нравились. Я помню их все, особенно пальму в деревянной кадке и огромный ежовый кактус с пятью маленькими отростками — он смахивал на руку толстяка с растопыренными пальцами.

Я много раз брала у Леры отростки от этих цветов, но у меня они либо не приживались, либо росли неважно. А у нее — ну все на загляденье. Я уже сказала, что Лера любила цветы. Она обрушивала на них волны своей любви, и они купались в этих волнах, грелись в них. И мне кажется, они тоже любили ее. И они были, как это ни глупо звучит, похожи на счастливую семью.

Однажды я очень тихо зашла в ее комнату. Лера не слышала, что я пришла. Она стояла у окна, рядом со своей большой бегонией, и тихо напевала:

— Листья моей бегонии смотрят на запад, и у нее прекрасное настроение.

И она гладила свою бегонию по большому глянцевому листу. Представляете?! Гладила ее, как котенка! Тогда я решила, что она сошла с ума, но сейчас-то я понимаю, что это было. Разве вы никогда не гладили по голове своего парня?

Я уронила журнал, который дала мне ее мать, и Лера обернулась и сразу ссутулилась и лицо ее стало пустым. А я вдруг почувствовала себя такой сволочью, какой, наверное, не чувствовал себя ни один ребенок моего возраста. Я была не в стае. И я сказала ей «извини».