Танит Ли - Сабелла Страница 2

А когда они воют, Сабелла, когда они воют, то волосы встают дыбом, глаза наполняются слезами, а рот — слюной.

Я отправилась в Ареспорт ночным рейсом. Двухчасовой перелет на «жуке» от поля вертикального взлета в Брейде. А до Брейда в семь вечера от станции «Озеро Молота» отходил флаер. Пять миль до остановки я прошагала пешком — вышла, когда день догорал, и сквозь минуту алых предзакатных сумерек и считанные мгновения заката вступила в нахлынувшую ночь. Пять миль для меня сущая мелочь, да и дорога хорошая. Когда солнце зашло, я сняла черную соломенную шляпку, большие темные очки и понесла их вместе с сандалиями и своей единственной сумкой.

Получасовой перелет был спокойным и скучным. Салон оказался почти пуст, хотя мы подобрали две парочки, пока летели над Отрогами и вдоль Каньона.

Когда в Брейде я прошла на посадку и рухнула на обитое плюшем сиденье «жука», мною овладели первые дурные предчувствия. Я ожидала, что они придут, но не думала, что окажутся столь сильными. В конце концов, в моей жизни уже бывало несколько неизбежных путешествий, и я осталась жива, получив даже меньше шрамов, чем иные. Потом я вспомнила смерть матери — тоже понятные и неизбежные воспоминания, — и меня пронзила острая боль. Моя мать, сестра Касси, поняла меня. Поняла так хорошо, что однажды утром, вернувшись домой, я нашла ее мертвой. Она лежала, словно безмолвный укор, в малиновом отсвете витража. Не знаю, нарочно она это сделала или нет. (У меня, чтоб вы знали, есть навязчивая идея, что мертвые всегда объединяются против меня — даже сильнее, чем живые. Мертвые строят козни, хотят поймать меня в ловушку, вынудить упасть — и приставить обнаженный клинок к моему горлу.) Но мать моя умерла своей смертью, если, конечно, можно назвать естественной смерть от сердечного приступа. Врач, который, как и почтальон, застал меня в темных очках и смотрел на меня с той же неприязнью, неохотно выписал свидетельство о смерти. Конечно, он слышал истории о двух затворницах, матери и дочери, живущих в старом доме первых колонистов у подножия холмов. Когда мне было лет шестнадцать или семнадцать и я не умела ночами держаться в стороне от городка Озеро Молота — чего только не болтали обо мне в ту пору! Парни свистели мне вслед, завидев мои длинные ноги, осиную талию и молодую налитую грудь. В те дни, точнее, ночи, у меня не было ни капли здравого смысла. Ни одной. Когда я думаю, насколько мне везло в те дни, меня бросает в дрожь. Только вина научила меня осторожности, но прежде страх погубил мою мать. Это он заставил разорваться ее слабое сердце. Страх убил ее. Я убила ее…

«Жук» закашлялся, прогревая двигатели. Загорелось табло, предупреждая, чтобы пассажиры пристегнулись. Я не смотрела по сторонам. Меня не интересовали закрытые пространства, потому что они принадлежали цивилизации стадных существ. Может быть, и я была бы такой же — если бы судьба позволила мне… «Жук» поднялся на реактивных струях, и в иллюминаторе засверкали звезды.

Я не так уж часто сплю по ночам, потому что у темноты и тишины есть, что мне предложить. Однако мерное покачивание, шум двигателей «жука» и полутьма постепенно усыпили меня.

И тогда я увидела сон. Мне приснилось Восточное. Весьма закономерно после раздумий о смерти тетушки Касси, а затем о смерти матери…

Восточное — маленький поселок в шестидесяти двух милях к востоку от Ареса, где родились моя мать и тетушка Касси. В нем я выросла. Мой отец работал подрывником, и когда мне было два года, на его шахте случился пожар — еще одна карточка в каталоге моих мертвых. Овдовев, мать получила страховку от компании. Тетушка же Касси, вечная авантюристка, была тогда далеко, на самой Земле. Мы с матерью остались одни, без мужчины в доме, и ненадолго разбогатели.

Я отлично помню наш дом в Восточном из медных блоков. На нашей улице все дома были сложены из таких блоков. Восточное тогда переживало свой расцвет вместе со всей горной промышленностью. Во сне я видела все до мельчайших подробностей — каждый медный кирпичик, сверкающий на солнце, лужайку с травой, пахнущей анисом, переходящую в аллею, обсаженную жимолостью, и дубы с морщинистой корой вдоль дороги, где гоняли мяч темноволосые мальчишки. Копи были тщательно скрыты под землей, но далекие градирни трех обогатительных комбинатов сверкали и выплевывали в небо ватные клочья дыма. Дальше, за комбинатами, над рекой и полумесяцем дамбы, луга и полевые цветы постепенно отступали под натиском розоватых песков. Были в Восточном и древние руины, но до одиннадцати лет я этого не знала. Русло сухого канала проходило под скалой и упиралось в старую каменоломню.

«Вылезай! — кричала мне мать. — Бел, вылезай оттуда, это же просто грязная нора! Ты слышишь меня, Бел?»

Но, мамочка, тут такая высокая стройная колонна — словно стебель лилии. И здесь не так уж и темно, мамочка…

«Девочка моя, стены могут обрушиться…»

Почему мне вдруг стало так страшно? Ведь раньше я не боялась. Мне было одиннадцать лет, и в тот день ко мне впервые пришла женская кровь. День, когда я нашла…

«Бел!»

Боже, почему мне так страшно?

«Бел!»

Я осознаю, что стены тоннеля смыкаются вокруг меня, тащат прочь, я едва успеваю заметить искаженное ужасом лицо матери, которую кто-то похитил у меня, она все дальше, дальше…

Тут я проснулась и поняла, что тихо плачу и бормочу сквозь сон: «Мама, мама!» — словно кукла из тех, что были в ходу столетия назад.

— Все хорошо, — сказал кто-то. — Вправду хорошо. Вы уже проснулись. Теперь все в порядке.

Я оглядела салон «жука». В самом деле, все было в порядке. Большая часть пассажиров спала, и, похоже, сны не задевали их за живое. А рядом, на втором сиденье с моей стороны от прохода, сидел кто-то неразличимый, словно тень, и очень ласково, как ребенка, которым я была миг назад, во сне, успокаивал меня:

— Правда-правда, все хорошо.

— Хорошо? — переспросила я, чтобы выиграть время.

— Конечно. Вы вернулись.

— Правда?

— Воистину. Клянусь.

Он смеялся, этот обходительный попутчик. Я не смотрела на него, если не считать первого взгляда, мимолетно брошенного спросонья, и ничего толком не разглядела. Лишь, то, что он молод. Мой сверстник?

Теперь мне придется быть предельно осторожной.

— Так-то лучше, — продолжал незнакомец. — Могу ли я что-то для вас сделать?

— Что именно? — нет уж, я не позволю заморочить себе голову.

— Скажем, принести бренди.

— Нет, спасибо.

— Вам нужно зацепиться за что-нибудь, а то вы все еще не верите, что сон позади. Иногда и мне снится такое.

— Откуда вы знаете, что мне приснилось?

— Что-то плохое. Бросьте, мне ли не знать, — голос его был теплым и мелодичным. Прокофьев мог бы написать арию для такого голоса. — В прошлом году мы с братом жили на Вулкане Желчи. Я тогда подсел на мескадрин… (Это еще что такое? Наверное, какой-то наркотик…)