Хуан Марторель - Сатанель. Источник зла Страница 20

— Я ни в коем случае не ставлю под сомнение ваши слова, — директор уперся руками в стол. — Теперь вам необходимо успокоиться. Я бы посоветовал вам посвятить остаток дня отдыху. Я разрешаю вам уйти с работы. Прогуляйтесь, пойдите в кино… или куда-нибудь в гости. Постарайтесь не думать о плохом. Завтра все предстанет в совершенно ином свете. — Он отвел глаза в сторону. — А что касается статуэтки… Это серьезная потеря, но мы постараемся сделать все возможное, чтобы ее отреставрировать. — Он глубоко вздохнул и вновь посмотрел на Николь, как будто собирался с силами, чтобы сообщить ей что-то важное. — Я не стану скрывать — Рене Мартин подал официальную жалобу. Это его полное право как начальника секции. И я ничего не могу с этим поделать. Мне придется дать ей ход. Вы предстанете перед дисциплинарным комитетом музея. Приятного в этом, конечно, мало, но с моей точки зрения, вам не стоит об этом беспокоиться.

Николь почувствовала, как внутри все оборвалось.

— И… в чем он меня обвиняет? — Девушка сама услышала усталость в собственном голосе. — Не думаю, что, не заперев дверь кабинета, я совершила серьезный проступок.

— В халатности, знаете ли, в отсутствии профессионализма… — Лайне взял со стола какую-то бумагу и несколько секунд ее изучал. — Он тут пишет, что давно усматривает в вашей работе признаки неопытности и ходатайствует, чтобы до заседания комитета вас отстранили от работы, сняв с вас, мадемуазель Паскаль, все полномочия хранителя музея.

— Но этот человек…

Пьер де Лайне поднял руку, не давая ей закончить.

— Повторяю, вам не о чем беспокоиться. Дать или не дать ход этому ходатайству, зависит только от меня, и я не вижу для этого ни малейших оснований. Что касается дисциплинарного комитета, то я убежден, что вы выйдете из этой ситуации… с высоко поднятой головой.

Николь обратила внимание на едва заметную паузу, которую ее шеф сделал перед тем, как произнести последние слова, а также на то, что он сказал «с высоко поднятой головой», а не «полностью оправданной» или что-то в этом роде. Внезапно ей захотелось как можно скорее покинуть стены музея, сбежать из этой гнетущей обстановки и найти утешение в чьей-то дружеской поддержке.

— Наверное, я прислушаюсь к вашему совету и закончу на сегодня работу. — Николь попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкой. — И благодарю вас за доверие, месье де Лайне.

— Не за что, мадемуазель Паскаль. Я лично займусь этим делом. Чуть позже я еще раз поговорю с месье Мартином. Быть может, мне удастся убедить его забрать свою жалобу.

Николь забежала в свой кабинет, чтобы позвонить на ферму родителям и предупредить их, что приедет к ужину. В своем нынешнем душевном состоянии она больше всего нуждалась в тепле любящих ее людей. Ей, словно маленькой девочке, хотелось искать утешения в маминых объятиях. Мама обняла бы ее, укачала и утешила. Но сейчас Николь не хотела тревожить родителей, и когда мама сняла трубку, голос ее взрослой дочери звучал непринужденно.

— У меня выдался свободный вечер, так что поставьте на стол еще один прибор. Я еду к вам, — вот и все, что произнесла Николь.

Она уже выходила из кабинета, как вдруг заметила, что на полу под столом что-то блестит. Она наклонилась и подняла осколок диорита около двух сантиметров в длину. Одна его сторона казалась отшлифованной до блеска, а другая была сплошь в неровностях и шероховатостях. Все события сегодняшнего дня обрушились на нее с новой силой, и ей потребовалось несколько мгновений, чтобы справиться с легкой тошнотой, вызванной этим неожиданным ударом. Николь заставила себя собраться с силами и внимательно осмотрела пол в поисках других фрагментов разбитой статуэтки. Но больше она ничего не нашла.

Она завернула найденный фрагмент в клочок бумаги и спрятала его в бумажник, решив, что принесет его в музей на следующий день. Затем потушила свет и закрыла за собой дверь.

Какое-то время она размышляла: следует ли ей запереть дверь на ключ. Наконец она отрицательно покачала головой. «Зачем? — спросила она у себя. — Я ведь никогда этого не делала. А теперь в этом и вовсе нет никакого смысла».

В четверг утром Николь решительным шагом вошла в здание музея. Она чувствовала себя отдохнувшей и окрепшей, потому что хорошо выспалась и никакие кошмары ей не снились. Правда, даже во сне ее по-прежнему не покидали видения дома в Сан-Жермен-ан-Ле, но это ее нисколько не беспокоило. Девушка даже не вспомнила о неприятном инциденте, пока не оказалась за столиком кафе, где решила позавтракать. И даже тогда она с радостью отметила, что эти мысли уже не повергают ее в уныние. Поездка на ферму, где она родилась и выросла, благотворно сказалась на ее душевном состоянии. Николь решила на какое-то время выбросить из головы все неприятные воспоминания и принялась рассказывать родителям о доме, в который вскоре переедет. Она говорила о царящей там атмосфере давно минувших времен, об удивительной квартире, как будто созданной для нее, о милом саде, который будет в ее полном распоряжении. И конечно же, рассказала им о Татьяне Барбье, ее туфлях из фиолетового бархата, ее белоснежных волосах и об исходящем от нее ощущении хрупкости и силы.

И только за кофе она заговорила о том, что произошло утром в музее. Николь сделала это небрежно, стараясь понапрасну не тревожить родителей. Ее мать всегда отличалась склонностью к мгновенным решениям. Вот и теперь она тут же выразила уверенность в том, что злоумышленником является Рене Мартин. Этакий злодей в маске, подстерегающий наивную героиню. Николь уже рассказывала им об этом человеке и о конфликте из-за наследия Гарнье. И хотя она не стала посвящать родителей в детали конфликта, ее матери этого вполне хватило. Она тут же приняла решение и простерла над столом свой указующий и обвиняющий перст.

— Но это же ясно как день, дочка. Этот тип настоящий мерзавец. Он вошел в твой кабинет и разбил статуэтку, чтобы обвинить тебя и самому заняться этим наследием… как там его?

— Гарнье, мама, — улыбнулась Николь.

— Вот-вот, им самым.

И мама сложила руки на груди, убежденная в своей правоте и полностью довольная собой.

Уже ночью в своей парижской квартире Николь задумалась над словами матери. Она была вынуждена признаться себе в том, что и сама подумывала о такой возможности, хотя и не хотела, чтобы это оказалось правдой. Прежде всего, потому что она и думать не могла, чтобы влюбленный в историю Древнего Египта человек хладнокровно разбил статуэтку, высеченную около четырех тысяч лет назад. Ничто не могло оправдать подобный поступок… за исключением безумия. Это было равносильно тому, что библиофил принялся бы вдруг вырывать страницы из древней рукописи или филателист измял бы уникальную марку.