Мария Барышева - Мясник Страница 21

У вас продается славянский шкаф?

Шкаф продан, осталась никелированная кровать с тумбочкой.

Ждать приходится долго. Обед давно съеден, я выпиваю еще две чашки кофе, бросаю на стол смятую пачку из-под сигарет, ищу глазами кого-нибудь из официанток и, не находя, встаю и иду к стойке за сигаретами. А когда возвращаюсь, то вижу, что возле моего столика стоит девушка и внимательно смотрит на белое гвоздичное пятно на бархатной синеве.

— Нравится? — спрашиваю. — Пять долларов.

Девушка резко оборачивается и смотрит на меня удивленно и слегка негодующе, будто я нахально предъявила права на чужое имущество. Если она и есть Наташа, то очень сомнительно, что она будет в состоянии предоставить мне «хорошую оплату», судя по потертой коричневой кожаной куртке, давно вышедшей из моды, сбитым сапогам и общему виду человека, редко видевшего больше пятидесяти долларов сразу, хотя… кто их знает, подпольных советских миллионеров. Девушка намного выше меня, хотя ее обувь и без каблуков, старше лет на пять и кажется очень худой.

— Простите, ВЫ сидите за этим столиком? — спрашивает она и растерянно оглядывается, явно ища кого-то повнушительнее меня.

— Пока что я стою, но если ты отойдешь чуть в сторонку, то я снова с удовольствием сяду на свое место, — говорю я добродушно, сдирая с пачки целлофан. Девушка машинально отступает, я прохожу мимо и сажусь. Она остается стоять, все глубже погружаясь в удивление.

— А где… а вы тут с… вы одна здесь?

— Вообще неприлично задавать такие вопросы, — отвечаю я, вытаскивая сигарету. — А ты присаживайся. Как погодка в Крыму? А в Киеве?

Девушка пятится, бормоча, что она, наверное, ошиблась, и тогда я интересуюсь, какого черта в таком случае нужно было вытаскивать меня из Питера. Она осторожно опускается на стул и смотрит на меня во все глаза.

— А я думала… мне казалось, что вы — мужчина. По письмам-то не понять. Извините ради бога, дурацкая ситуация.

Наташа устраивается на стуле поудобней, пытаясь положить ногу на ногу, но конструкция стола этого не позволяет, и тогда она поворачивается чуть боком ко мне. Судя по всему, она чувствует себя здесь совершенно не в своей тарелке и из-за этого еще больше нервничает. Сейчас, когда наши лица примерно на одном уровне, я могу рассмотреть ее более тщательно и понять две вещи: во-первых, Наташа одного со мной возраста, а не старше, как показалось вначале, просто она на редкость устала и измотана, хотя под этой усталостью угадывается своеобразная, слегка мрачноватая привлекательность; во-вторых, с этой Наташей что-то не так. Не просто испуганный человек, нервный человек, загнанный человек — это было что-то другое. Может, дело было в ее глазах. У Наташи глаза потерявшегося ребенка, но в них есть и некий отблеск старости и какая-то особая мудрая обреченность, и заглянув в них, я почему-то представляю себе старый полуразрушенный замок, стоящий на выжженной земле, и в его развороченные окна свободно влетает и вылетает ветер — забытый страшный замок, наполненный привидениями. Если в душе каждого человека есть темные пропасти, куда не проникает солнечный свет, то где-то за этими глазами притаилась бездна. Мне случалось видеть такие глаза у наркоманов, но Наташа не наркоманка, она — что-то другое, от чего мне не по себе. Но я приветливо улыбаюсь и подталкиваю к ней гвоздику, и она тоже улыбается, отчего тут же превращается в самую обычную, но, несмотря на улыбку, очень печальную девушку.

— Спасибо, что вы приехали, спасибо вам огромное! А я думала, что вы не согласитесь. Я…

— Для начала перестань выкать, — перебиваю я ее, — а то я и разговаривать с тобой не стану! Девушка, принесите еще два кофе. Ну, что, для начала познакомимся? Честь имею рекомендовать себя, Вита. А ты, значит, Наташа… э-э, если ты именно та Наташа, то фамилия твоя… Чистова, верно? Бывший художник? Да, Надя упоминала о тебе несколько раз.

Наташа издает какой-то странный смешок, сдергивает с рук перчатки и бросает их на стол.

— Бывший художник! — произносит она, и в ее голосе слышатся истеричные нотки. — Ага, бывший! Это было бы здорово! Да только это не так… а ведь меня предупреждали… и даже дед…

— Стоп, стоп, не так быстро и по порядку! — восклицаю я, понимая, что еще немного, и она начнет кричать на весь зал. — Выпей-ка кофейку. Давно развелась?

Наташа удивленно смотрит на меня, потом как-то стыдливо прикрывает светлую полоску незагорелой кожи на безымянном пальце и пожимает плечами.

— Да… наверное… Вита, поскольку ты — это ты, давай сразу решим один вопрос… за проезд — сотни будет достаточно, да, — она лезет в сумку, и я ожесточенно машу на нее рукой.

— Не вздумай! Никогда не пересчитывай денег на людях, ибо видом и шелестом их привлечешь ты ближнего своего! Потом отдашь, на улице где-нибудь. Тут нам все равно толком не поговорить, место ты выбрала неудачное, а разговор у нас, судя по белой гвоздике и твоему состоянию, будет серьезный и не короткий. А ты пей кофеек, пей, остынет.

Наташа послушно допивает кофе, оглядывается, потом снимает серую шапочку и начинает поправлять волосы. Не то, чтобы ее прическа очень уж нуждалась в усовершенствовании, скорее ей просто нужно чем-нибудь себя занять, сделать оправданную паузу и подумать, как со мной быть дальше. Волосы у нее чуть ниже плеч, довольно густые, красивого цвета спелого каштана, когда смотришь на него на ярком солнце, но я с удивлением замечаю, что с левой стороны, ближе к корням, волосы нежно серебрятся сединой. Наташа замечает мой взгляд, быстро опускает глаза и снова надевает шапочку.

— Ты видишь, что со мной стало? — глухо говорит она. — В июле этого не было. Через три месяца мне исполнится двадцать шесть, а выгляжу я, наверное, уже лет на сорок. Но дело не в этом. Люди, понимаешь, Вита, люди… — ее голос начинает дрожать, и выпрыгивающие словно сами собой слова становятся бессвязными. — Я натворила глупостей, таких глупостей… но я ведь хотела помочь людям. Просто хотела им помочь. Я ведь не у всех брала деньги… некоторым и просто так — просто помочь хотела, а они… Они вот как… — Наташа дергает ртом. — Я раздавлена, просто раздавлена совершенно, и больше никого нет рядом — даже Славы теперь нет… а я не могу остановиться… а они хотят… хотят… чтобы я… и даже не умереть теперь… нельзя, потому что… — руки у нее начинают трястись и она опускает голову. На синем бархате появляется влажное пятнышко, другое, третье, и, шмыгая носом, Наташа шарит в сумке. Я вскакиваю и ухожу к стойке. Через несколько минут возвращаюсь, осторожно неся наполненную до краев чашку, над которой поднимается пар. Наташа сидит, уткнувшись в носовой платок, и кто-то уже с любопытством посматривает в ее сторону. Я ставлю перед ней чашку и сажусь.