Питер Хэйнинг - Они появляются в полночь Страница 21

Муж ее к тому времени закончил свою дневную квоту промеров и описаний, и они согласились, что время вечернее и им пора возвращаться в гостиницу.

— Ах, Фрэнк, не будете ли вы так любезны отряхнуть сзади мою юбку, — попросила супруга леди, — она, я уверена, вся в пыли. Фрэнк беспрекословно повиновался, но через секунду сказал:

— Не знаю, насколько сильно ты дорожишь именно этим своим платьем, дорогая, однако у меня создается впечатление, что оно видывало и лучшие времена: на нем, видишь ли, недостает целого куска материи.

— Недостает? Куда же он мог подеваться? — всполошилась жена.

— Уж не мне судить куда, а только сзади по нижнему краю юбки недостает клока ткани. Вот здесь, в этом месте.

Она торопливо обернула юбку вокруг себя и к ужасу обнаружила рваные края, окружавшие злополучное место, где была большая дыра: очень похоже, отметила женщина, на то, как если бы в ее платье вцепилась зубами собака и вырвала здоровенный клок. Так или иначе, платье было погублено безвозвратно, женщина очень расстроилась и, хотя они тщательно обыскали все предполагаемые места в соборе, где бы она могла порвать платье, недостающего куска так и не нашли. Они сошлись на том, что подобное несчастье могло с ней произойти в самых различных ситуациях и самыми разнообразными способами, а хоры и вовсе были полны деревянных обломков с торчащими всюду гвоздями: скорее всего один из них и послужил виной злополучному инциденту, а рабочие, крутившиеся весь день неподалеку, могли, недоглядев, во время уборки унести доску или обломок с оторванным куском платья.

Как раз в то время Уорби стал замечать, что его любимая собачонка ведет себя довольно странно, когда приходило время запирать ее на ночь в сарай во дворе у черного хода, потому что мать строго запрещала псине спать в доме. И вот как-то раз вечером, когда мальчик собирался унести собачку на задний двор, та, по его словам, ну прямо как христианская душа лапкой так жалобно делает, знаете, как твари иногда умеют — выразительно так. Мальчик пожалел скотинку, спрятал под курткой и отнес наверх, в спальню. Все прошло вроде бы гладко: мать ничего не заметила. И собачонка была шустрая такая, сообразительная: спряталась под кроватью и молчок! Наверное, полчаса сидела не шевелясь, забившись в угол под кроватью, пока юный Уорби укладывался спать. Мальчик, разумеется, был рад ее компании, и в особенности когда приключилось то досадное происшествие, которое в Саутминстере и по сей день старожилы вспоминают под условным названием «ночной плач».

— Ночь за ночью, — рассказывал Уорби, — псина этак вот ползком выбиралась из-под кровати — чуяла, знать, как оно приближается, — и забиралась ко мне под одеяло; прижмется и вся-вся дрожит, а как начинался этот плач, так она, бедняга, совсем, бывало, ополоумеет, под мышку мне голову прячет и трясется, — а мне-то не лучше ее приходилось, — слушать эти звуки. Шесть раз или семь оно там прокричит, не больше, а когда моя собачонка успокаивается и голову высовывает, то я уж знаю наверное, что на сегодня, значит, концерт окончен. Как, сэр? На что это было похоже? Не знаю, как вам и объяснить, на что. В одном я уверен совершенно твердо: ничего такого подобного я за всю свою жизнь не слыхал — вот это точно.

Да-а, ну что ж, играл я как-то возле собора, а неподалеку от меня повстречались на площади два каноника, один другому, значит, и говорит:

— Доброго вам утра. Как вы сегодня почивали? — Это все тот же, мистер Хенслоу его звали, а второго — как сейчас помню — мистер Лайелл.

— Да не могу вам сказать, что спокойно, — отвечает мистер Лайелл. — Должно быть, слишком сильно впечатлился от главы 34, стиха 14 книги пророка Исайи.

— Глава 34, стих 14, Исайя-пророк? — переспрашивает мистер Хенслоу. — А что там такое сказано?

— И вы еще называете себя читателем Библии! — рассердился мистер Лайелл. (А мистер Хенслоу, скажу я вам по секрету, был скорее из тех, кого зовут Симеоновым жребием, чем действительно образованным священником.)

— Сходите и загляните в Писание.

А меня самого любопытство так разобрало, что прибегаю я домой, достаю быстренько свою Библию, полистал и нашел, что искал: «…и лешие будут перекликаться один с другим». Ей-ей, сэр, так там и сказано: «И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками, и лешие будут перекликаться один с другим; там будет отдыхать ночное привидение и находить себе покой».

Так-так, себе думаю, вот, значит, чьи крики мы слушали все эти последние ночи. А я, право слово, так перепугался, что и оглядываться начал: нет ли кого у меня за спиной. Ну я, понятное дело, приставать стал к папаше и к родительнице моей — все выспрашивал, что это такое да откуда? А они одно твердят: не бойся, мол, сынок, это всего только кошки балуют — и больше ни гу-гу, да я-то вижу, что и им не по себе. Ох, скажу я вам, это был такой звук, такой плач, что ли, вой — не знаю, как и описать, — голодный, жалобный, будто оно кого-то кличет, зовет, а тот все не приходит. Если вам когда-нибудь страстно хотелось не остаться в одиночестве, чтоб хоть одна живая душа была рядом с вами, так это когда вы ждали в темноте, как оно закричит, заплачет снова. Помнится даже, на две или на три ночи выставляли дозорных в разных концах площади у собора, да только они все так боялись, что, бывало, собьются в кучу где-нибудь поближе к Хай-стрит, да и ждут вместе рассвета — так у них ничего и не вышло путного.

— Ну а дальше было вот что. Как-то раз мы еще с одним мальчишкой-певчим — он теперь имеет свое дело в городе, бакалейщик, как и его отец, — забрались на самый верх хоров после утренней службы и вдруг слышим, как внизу ругается старый Палмер, каменщик, ругается, сердится на кого-то из подручных своих. Нам, мальчишкам, интересно стало, чего он там так разоряется? Подобрались мы поближе и затаились: мы его отлично знали, ворчуна старого, позабавиться захотелось, послушать. А был там, значит, один мужчина, который все оправдывался, что, мол, он исполнил, как ему было приказано, и, конечно, старый Палмер, который орал как оглашенный:

— И это ты называешь исполнил? Да как у тебя только твой лживый язык повернулся такое сказать? Да тебя за такое уволить — и то будет мало. За что, спрашивается, я вам, лентяям таким и лгунам, деньги плачу? И что, по-твоему, я должен говорить, как оправдываться перед деканом и капитулом, когда они придут проверять твою работу? А ведь они могут нагрянуть в любой момент, да и посмотрят то самое место, которое — как только у тебя язык поворачивается произносить такую бессовестную ложь! — ты якобы заделал камнями, заштукатурил и еще Бог знает что там сделал.

— Извините, мастер, я честно все сделал, в самом лучшем виде, — оправдывается его собеседник. — Я, — говорит, — знаю обо всем этом не больше вашего — как оно могло выпасть из дырки. Я так старался, все сделал аккуратно, на совесть, можно сказать, — и на тебе — все понапрасну: опять дыра. Ничего, мастер, не понимаю — как оно такое может быть?