Майкл Боккачино - Шарлотта Маркхэм и Дом-Сумеречье Страница 22

— Как насчет продолжить уроки на открытом воздухе?

Мальчики воззрились на меня с набитыми ртами. И, еще не успев дожевать, опрометью кинулись от стола за куртками. Я уложила в любимую корзинку плотную шаль.

Я вывела детей через заднюю дверь под вопли миссис Малбус — та все еще негодовала на Дженни:

— Да разве ж можно скрести щеткой тонкий фарфор?!

Едва оказавшись снаружи, мальчики завладели моими руками и потянули к лесу. Я на миг прикрыла глаза и покорно последовала за ними, точно подхваченная резким осенним ветром.

Мы вошли под сень деревьев. Свет померк — и внезапно мир накрыло безмолвие. В тишине слышалось только тихое похрустывание сучков и сухой листвы от наших шагов. Мы дошли до переплетения толстых корней у основания могучего дуба — ни дать ни взять клетка! — и нас захлестнул густой клубящийся туман, отделяющий мир живых от мира мертвых.

Часть II

МОДА НА СМЕРТНЫХ

Глава 7

ДОМ-СУМЕРЕЧЬЕ

В лунном снеге бледные, резкие силуэты танцевали среди деревьев. Интересно, а день здесь бывает? Мальчишки порывались убежать вперед, но я крепко держала их за руки, ни на миг не ослабляя хватки. Пусть Лили Дэрроу обещала нам безопасность, но лично я этому месту ни капли не доверяла. Если бывшая хозяйка Эвертона оказалась достаточно сильна, чтобы заставить отступить смерть, тогда, со всей очевидностью, я не в том положении, чтобы отнять у нее добытое с таким трудом. Не каждый день бывает ниспровергнут естественный порядок вещей, и если однажды смерть обратилась в бегство, возможно, то же самое произойдет снова.

Но если окажется, что эта женщина задумала недоброе, я надеялась, что сумею с ней справиться. Покидая Эвертон, я надела ожерелье с серебряным крестом, но, даже ощущаясь на коже всей тяжестью, крест не слишком-то успокаивал мои дурные предчувствия, по мере того как тьма колыхалась вокруг нас.

Мы шагали по тропе между деревьями. Пол держался как можно ближе к нам и старался не приглядываться к луковицеобразным плодам, что судорожно подергивались на концах веток. Впереди замаячило что-то более плотное, нежели зловещая мгла, тягуче клубящаяся вокруг нас, пока мы шли к Дому-Сумеречью. Это что-то вышло на середину тропы и опустилось на одно колено.

Это был ребенок, мальчик девяти-десяти лет, в нарядном черном камзольчике; сбоку свисала цепочка от золотых карманных часов. На худом вытянутом лице застыло выражение лукавого веселья, и вместе с тем в чертах ощущалась некоторая дряблость. Ни тебе морщинок, ни складочек; нечеткая размытость очертаний внушала подспудную тревогу. Я подумала, наверное, дело в освещении, но кожа его отливала желтоватой бледностью, в точности как персик. Мальчик встал, приложил палец к губам, жестом заставив умолкнуть детей и меня, и повел нас дальше через сад.

Двери особняка были распахнуты настежь, как и прежде. Теперь, когда меня не одолевала мучительная тревога, как в первый наш визит, я смогла толком оглядеться вокруг. Вход со стороны сада при ближайшем рассмотрении оказался задней дверью. Прихожая подводила к массивным дубовым дверям холла — выше, чем с полдюжины людей в полный рост, но в проеме никого не было. За ним начиналась великолепная лестница, спиралью уходящая вверх, к бессчетным этажам, а на полу загадочно мерцала плитка.

Та, что ближе к стенам, была из камня, дальше шла полоса крупнозернистого мрамора, а дальше — глазурованная керамика. Сама плитка была довольно простой, но в центре композиции красовалась мозаика, выложенная из кусочков металла и стекла — она меняла цвет в зависимости от того, с какого места смотреть. Мы прошли через несколько разнообразных плиточных поясов, а помещение между тем менялось на глазах. В кольце камня прихожая оставалась пуста, как и прежде, но стоило нам ступить на мрамор, и стены, эффектно обшитые деревом, засияли внутренним теплом и на них проступили прихотливые изображения, словно бы на один и тот же сюжет: свет словно прожигал контуры рисунка, превращая деревянные панели в цветные витражи. Изящные хрустальные люстры, висящие в пустоте под потолком, внезапно взбурлили жидким пламенем. Сияние изверглось наружу, словно звезды, и озарило все темные углы, где золоченые диковинки и антикварные приставные столики хранили в себе сверкающе-непостижимые тайны: странные лужицы воды, что покрывались рябью, но со стола не стекали и не капали; радужное яблоко с такой гладкой и глянцевой кожицей, что, вбирая свет, оно казалось полупрозрачным; портрет плачущей старухи, чьи слезы размывали краску; пару ножниц, да таких острых, что они словно бы разрезали лучи, скользнувшие по кромке. Но все эти безделушки казались сущими пустяками в сравнении с преображением мозаики в центре залы. Пол запылал переливчатым огнем, пульсируя в лад с безмолвной песней Вселенной, вибрируя жизнью и энергией, не столько слепя взгляд, сколько испепеляя нечто потаенное в душе.

Я ахнула. Дети застыли было в изумлении, но наш юный проводник повел нас дальше, и стоило нам перейти на следующий пояс плитки, той, что из глазурованной керамики, как комната померкла. Жидкое пламя люстр словно расплескалось, растеклось и повисло в пространстве, отразилось в хрустале, так что прихожая превратилась в мир оживших красок, искрящихся и танцующих, словно северное сияние. Внутреннее тепло стен зазмеилось по деревянным панелям тонкими пылающими разломами: они потрескивали и тлели, точно догорающие угли. В новом варианте комнаты на диковинных предметах меблировки и на приставных столиках теперь лежали совсем другие предметы: небольшая серебряная арфа с тонко прочерченными тенями вместо струн, театральные маски, что вздрагивали от обуревающих их чувств, кожистый цветок в бриллиантовом горшке, струя чернил в наполненной водой вазе: чернила, растекшись, приняли форму лица, и это лицо с разинутым ртом задумчиво проводило нас взглядом. Мозаика на полу словно ушла в себя, вибрация стихла, перетекла в алый закатный отблеск, подсвеченный синевой и золотом, пробудивший во мне знакомую меланхолию.

Наконец мы пересекли центр помещения, и мозаичные кусочки стекла и металла вспыхнули бледным, холодным светом, что все прочее погрузил в тень и отразился от всех поверхностей миллионами далеких звезд. Мы затерялись в своей собственной вселенной, в неслыханном ноктюрне, который звучал и не собирался заканчиваться до тех пор, пока мы стояли в круге в центре прихожей. На краткий миг я ощутила покой и мир — и подивилась могуществу абсолютного безмолвия, ибо разом смолкли все звуки. Но мальчик-провожатый манил нас вперед, и мы пересекли вторую половину комнаты и окунулись в сумерки, и в рассвет, и снова в истинную пустоту этого места.