Раиса Крапп - Ночь Веды Страница 22

Глава двадцать вторая

в которой Ярин просит сказок, тоску развеять

Известно — в семье не без урода. Так и в селе любом найдутся бездельники-празднолюбцы никчемные. Подрастают сыновья, тятька с маткой радуются — подмога, утеха, опора поднимается с ними рядышком, как молодое деревцо, день ото дня глаза и сердце радует. Обещает стать крепким, сильным дубком, и будет к кому приклониться в старости, на кого понадеяться. И поднялось дерево. Да только не углядели родители тот злосчастный миг, когда в его сердцевину дурная гниль пробралась. Не на радость дите выросло, на кручину да стыдобу. И водить его на помочах мамке да батьке всю их остатьнюю жизнь.

Вот такими и были четверо молодых и сильных, удалых в застолье и никчемных в работе, кто отозвался на зов Ярина. А Ярин еще пуще с пути их сбивал. Кабы ни он, глядишь, и беспутства бы в них поубавилось. Сам-то не был таким, как они. Но нужны ему были именно такими, вот и держал их при себе — ценил не дорого, но далеко не отпускал. Поставил так, что слово его в компании навроде закона было.

Дак и то сказать, к словам ли Антипки малохольного прислушиваться, у которого язык далеко наперед головы соображает? Языком молотить горазд, а послушать-то и нечего, что балалайка бесструнная. Или братца его Федьки? Так они ни в мать, ни в отца, а один в одного уродились. Отец таким знатнющим шорником был, к нему из залесных деревень шли с поклоном. А у сыновьев все интересы мимо отцова ремесла, как, впрочем, и мимо всякого другого путного дела.

Или Михася взять. Тому хоть на тропке малой, хоть на торной дороге, непременный наставник нужон, чтоб каждый секунд направлял и наставлял; к тому еще и мягкотел да податлив не по-мужичьи, любой ему указ.

У Фильки силушки не меряно, зато мозги гладкие, как камень-голыш, Лебедянкой обкатанный. В работе сила его объявляться не любит, то дело понятное. А вот как он в пьяном дурном кураже по деревне идет — тогда доброму человеку его лучше стороной обойти. Или еще пред всем деревенским миром силой своей выставиться — это ему тоже любо. Как в тот случай, когда у Трофимки-бондаря бричка в канаву увалилась, и Трофимке ноги придавило. Филька прям к месту оказался, ему бондаря вызволить — только плечом чуток двинуть. Так он приноравливался так и этак, пока народ не сбежался на стенания и зовы Трофимкины. Уж тогда развернулся. Не только край брички с ног несчастного поднял, но и на колеса ее обратно поставил, потому что народ глядел. И так у него в любом деле — больше дури, чем толку. Так что Яринова верховодства оспаривать было некому.

…На желтой соломе ярко краснели переспевшие помидорины, на разломе светилась рассыпчатыми икринками мясистая мякоть; лежал хлеб, кусками от круглой буханки отломанный. Крупная серая соль была насыпана на крышку от берестяного туеса. Туесок тут же стоял — в рассоле, вперемешку с укропом да смородиновыми листьями, плавали малосольные огурчики. В середине «хлебосольного стола», старательно утопленная в солому, стояла большая, темного стекла бутыль.

Позади Ярина, небрежно брошенная, лежала на колючей соломе одежда Алены.

— Нет, Ярин, ты послушай сперва, потом нос вороти. А я правду говорю, горячился Федька на Яринову ухмылку. — Ежели бабка наша врала, тогда и я вру, но я ейные слова точно помню. Антипка, можа, и не помнит, малой еще был, больше головой вертел. А я помню.

— Чо ты! Никакой головой я не вертел. Помню пурга така страшенна была, ветер волком выл, а тут бабка со своими рассказками. Жути нагнала, я уснуть апосля боялся.

— Вы, братья языками без дела бы не мели. Мы уж соскучились на вас глядеть. А про что речь, даже и в толк не возьмем.

— Дак, а ты не ухмыляйся! А то навроде я плету невесть чего!

— Да ладно тебе, Федюнька. Я, по чести сказать, и не над тобой ухмыляюсь.

— Над кем же? — все еще непримиренно буркнул приятель.

— Хошь бы и над собой. Ну, давай бабкины сказки, глядишь, и скуку разгонишь.

— Тока не смейся. Обижусь.

— Да сказал же!

— Как щас помню, зачалось с того, что про зиму говорили — лютая в тот год зима была. То мороз вдарит — деревья в лесу лопаются, а лишь чуток отпустит — метели налетают. Батя сказал про озерко за огородом, куда мы скотину поить водили на прорубь, что до дна промерзло. Бабка-то и встряла, Русалочий, мол, омут никакой мороз не берет. Отец плюнул — в таку ночь больше дела нет, как про нечисть поминать! А мы с Антипкой, как батька спать улегся, и пристали к бабульке. Она и сама любила всяки были да небылицы плести, токо разговори — не остановишь…

Ярин чуть не брякнул: «Видать, в бабку ты и уродился!» Да сдержался насупится, улещай да умасливай потом дурака!

— … и в тот вечер тако же было. Много чего наговорила, все и не вспомню щас. Да вот одно уместно к Антипкиному рассказу в ум взбрело. Сказывала она, что в конце лета день есть особенный, про него добрым людям и знать не положено, а ведьма Велина про него как есть все знает. Потому как в этот день она волчицей оборачивается и по самой глухой глухомани рыщет. И ежели к полуночи не поспеет на Русалочий омут, не окунется в нем, то цельный год ей волчью шкуру заместо своей одежи носить.

— Ага, — не стерпел младший брат. — Должна волчица в омутовой воде ополоснуться, тогда опять человечье обличье примет.

— Видать, сегодня и есть тот день ведьмацкий. А то с чего бы Аленке среди луга одежки скидывать?

— Как пить дать — на шкуру волчью она ее поменяла!

Замолчали братья, ожидая, что Ярин скажет. И другие тоже на него глядели. А он сидел, соломину белыми зубами сжимал, мимо глядел. И не понятно было — слышал он, чего тут говорили, иль пребывал где-то вдалеке наедине со своими мыслями.

Глава двадцать третья

про затеи веселых выпивох

— Говоришь, в полночь на омуте? — медленно выговорил он, не выпуская соломинки — сквозь зубы, все так же глядя куда-то скрозь них.

И столь нехорошо в его голосе было, что парни переглянулись.

— Ты чего, Ярин? — за всех высказал вопрос Филька. — Что на ум тебе сбрело?

— Давно хочу поглядеть, много ль правды в этих баснях, про омут. Вот и взбрело мне на ум, что сегодня хорошая на то причина.

— Свят-свят, — быстро перекрестился Антипка. — Хошь золотом меня осыпь, а я еще голову не потерял, Яринушка! Чтоб своей волей! На Русалочий омут в полночь! Да ни в жисть!

— А кто тебя зовет, овечий ты хвост? Тебя ежели брать, это сундук портков чистых за собой тащить! Не ровен час, с нами надумаешь, так с тобой от одной мысли заячья болесть приключится! Ну-к, поворотись задом, мы глянем — штанов-то еще не обмарал?