Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола Страница 22

К чёрту, не думать об этом!

Хамала трясло от сознания своего бессилия, подавляемого страха и клокочущей в нём ненависти. Ну, ничего. Он происходил из одного из богатейших домов Ашкеназа, его предки финансировали европейских королей! Деньги правят миром, и очень скоро он займет в этом мире подобающее ему место. И тогда никто не посмеет…

Логичный и безжалостный, как топор палача, ум Хамала не позволял ему впадать в юношеские иллюзии. Он насмешливо перечитал шиллеровского "Дон Карлоса": "Drei und zwanzig Jahre! Und nichts fur die Unsterblichkeit getan!" "Двадцать три года! И ничего не сделано для бессмертия!"… Смешно. Ему тоже двадцать три. Но его бессмертие придёт позже. Хамал усмехнулся. Он богат, а его удивительный, уникальный дар поднимет его до невиданных высот! Все эти презирающие его сегодня ничтожества и выродки когда-нибудь рабски склонятся перед ним.

Но это будет позже. А пока нужно затаиться, наблюдать, накапливать сведения, постигать рычаги управления людьми.

Внезапно Хамал вспомнил вчерашний вечер и напрягся. Около шести пополудни он столкнулся на лестнице с Мормо. Тот прошёл мимо, смерив его взглядом. Прочтя его мысли, Хамал побелел. Ноги его едва не подкосились. Липкий страх парализовал его. Он ненавидел в себе эту слабость, корни которой уходили в века гонений и погромов, этот трепет испуга, неизменно вспыхивавший в жилах…

Сколько бы он заплатил, чтобы избавиться от него?

Ненавидел он и всех этих надутых европейцев, высокомерных тевтонов, всегда готовых задеть и унизить. Тоже мне аристократия! Хамал мог бы проследить свою родословную до самого Льва Цфата, Исаака Лурии, когда родов этих жалких дворянчиков не существовало и в помине! Ненависть захлестнула его, дыхание сбилось, от обиды и боли мутилось в голове. Дрожа от бессильной ярости, Гиллель взбежал по ступенькам на второй этаж и, почти задыхаясь, остановился.

Навстречу ему, неслышно ступая по гулким плитам пола, тихо шёл Эммануэль Ригель. Поравнявшись с ним, он улыбнулся Хамалу и мягко поприветствовал его. Хамал поднял глаза. Мысли Эммануэля не содержали ничего, кроме обеспокоенности нервным и взвинченным видом Гиллеля. Чёрная пелена медленно сползла с глаз Хамала. Нет. Он всё же не прав. Не все из них подонки. Он попытался улыбнуться Ригелю, и его одеревеневшие губы медленно и вяло подчинились ему. Дыхание выровнялось, напряжение спало, злость прошла. Вспоминая об этом сегодня, Хамал снова почувствовал странную расслабленность, возникшую при одной мысли об Эммануэле.

Что такого в этом странном испанце без роду и племени?

Глава 8. Убийство

Мы очень близки к злу, если не содрогаемся при одной мысли о нём.

Резкие черты Фенрица Нергала всегда напоминали Виллигуту хищное животное, его внешность отталкивала Генриха, считавшего себя эстетом. Не нравилась ему и проповедуемая им философема. Но эта ночь, ночь Чёрной Мессы, изменила многое.

Перед посвящением его заставили просидеть почти три часа обнажённым в полной темноте подвала под Залом Тайн. Пугающие звуки, имитирующие то змеиное шипение, то чьи-то сладострастные стоны, струились в темноте. Он то возбуждался, то страшился неведомой опасности. Наконец, его плечи обернули шелковой мантией, и он оказался в маске в круге неяркого света. Генрих чувствовал себя утомлённым, словно траченным молью, злился и недоумевал.

Зачем он согласился на всё это? От безнадежности? Фенриц туманно обмолвился о постижении каких-то скрытых тайн жизни и смерти, которые даст посвящение. Генриху не были нужны тайны жизни и смерти, ему был нужен… Ему протянули бокал с какой-то странной мешаниной, но запах её был приятен. Выпив до дна, Генрих ощутил, как все его чувства вдруг предельно обострились, он был странно возбужден и расслаблен одновременно. Его подвели к гробу. Как ему и приказали, он снял мантию и спустился в гроб. Сумеречная темнота зала здесь, в непроглядном провале под гробом, сменилась кромешной. Неожиданно Генрих ощутил чье-то потаённое, но несомненное присутствие. Во мгле распахнулись огненные глаза, осветившие пространство вокруг настолько, что различимой стала сама фигура смотрящего. Виллигут не мог пошевелиться. Смрадное дыхание скрытого существа подавляло все его ощущения. Неожиданно длинная рука, похожая на щупальце, протянулась к нему и коснулась его локтя. Сгиб руки парализовало, все тело напряглось как струна. Виллигут почувствовал невыносимое, саднящее возбуждение, которому, казалось, не может быть исхода. Горящие глаза захлопнулись, словно створки раковин, и Виллигута вновь объяла темнота. Ему послышался слабый шорох, и он вдруг ощутил, как кольцами его обвивает огромная липкая змея. Генрих в ужасе закричал. Кольца разжались и он, не помня себя, ринулся вверх к выходу, ощупью находя ступени.

Его подхватили, его руки оказались прикованы к рогам фигуры, буравящей его тусклым взглядом. Воздух становился всё тяжелее, жгло возбуждение, дышать Генрих почти не мог, как вдруг он ощутил мощное вторжение обожаемой им силы. Он почти терял сознание, захлебываясь новым, необычно глубоким и пронзительным наслаждением. Он ощутил себя на вершине блаженства. Оковы на его руках ослабели. Он оказался лежащим на крышке гроба. Потом к нему протянулась рука, ухватившись за которую, он был поднят и поставлен рядом с Фенрицем Нергалом.

Но далеко не все участники полночного шабаша чувствовали себя счастливыми.

"Что такое стыд?" — таким вопросом Сиррах Риммон никогда не задавался. Жизнь его складывалась так, что сызмальства его занимали в основном практические заботы. Отец и старший брат трагически погибли, мать умерла. Опекун отдал его в иезуитскую школу, где ему, в общем-то, нравилось. Преподавателям был по душе спокойный и мощный ум Сирраха, но, понимая, что богословие ему глубоко чуждо, они старались поощрять его склонность к математике и естественным наукам. Его наставник — иезуит Эдмон Лавэ, к которому Сиррах привязался, как к отцу, — всегда предостерегал своих коллег от попыток излишнего воздействия на юношу, мотивируя это достаточно странно: "Господь уже вложил в эту душу всё, что надо, даже если сегодня это и непроявлено…" Сиррах случайно услышал эти слова, но, хоть и глубоко задумался над ними, до конца наставника не понял.

По окончании школы, перед поступлением в Меровинг, он несколько месяцев жил у своего опекуна в Лозанне в его особняке возле старой готической церкви Сен-Франсуа, где томился в обществе ветхих старух, слушая разговоры о генеалогических древах и этикете былых времен. Родичи-мужчины казались нудно болтавшими маразматиками, и у него сжималось сердце от жалости к этим мумиям из мрачных гробниц эпохи сеньоров-епископов.