Джеймс Херберт - Оставшийся в живых Страница 23

Ее отец, каким она его помнила, всегда внушал ей уважение, смешанное со страхом. Даже сейчас она не была уверена, любила ли она его когда-нибудь по-настоящему. Две ее старших сестры из-за его требовательности и строгости, переходящих в тиранию, рано покинули дом. Он был глубоко религиозным человеком и правил домом железной рукой, и его железная хватка не ослабевала ни на минуту, даже когда умерла их мать. К тому же он был человеком Викторианской эпохи, ему были близки и ее моральный кодекс, и неприятие всего выходящего за рамки нормы, и преклонение перед силой характера, и признание доминирующей роли мужчины в доме. Именно это и вызвало бегство сестер, одной в Шотландию, а другой куда-то за границу (с тех пор у нее не было с ними никаких контактов), и только она находила какое-то удовольствие в подчинении отцовской воле. Ей было необходимо, чтобы над ней властвовали, так же, как ему было нужно властвовать над кем-нибудь, и в этом смысле они замечательно удовлетворяли потребности друг друга. Смерть отца оставила ее одинокой и испуганной, но при этом она почувствовала какое-то странное облегчение.

Может быть, после стольких лет добровольного подчинения она воспринимала его смерть как знак искупления своей вины. Какой вины, она не знала, но ее отец беспрестанно повторял, что каждый человек рождается грешным и нуждается в искуплении, и именно от этого зависит, как сложится вся его дальнейшая жизнь. Истинные христиане оплачивают свои долги в течение жизни, другие – только после смерти. Ей же казалось, что она оплатила большую часть своих долгов в течение его жизни. И теперь, когда его не стало, и ее жизнь освободилась от всеподавляющей мужской власти, в пей пробудилась острая потребность в деликатном отношении со стороны какого-либо человека вроде Сирила.

Услышав звон маленького колокольчика, подвешенного над дверью, Эмили резко подняла голову и увидела, как он входит в магазин. Она вежливо улыбнулась ему, он так же вежливо улыбнулся ей в ответ. Затем она снова склонилась над своими газетами, но ее мысли были уже полностью поглощены оценкой представшего перед ней молодого человека. На вид ему было около тридцати или немного за тридцать. Высокий, но несколько худощав. Не слишком красив, но на вил довольно симпатичный. Одежда висела на нем, будто была на размер больше, но, похоже, он чувствовал себя в ней довольно удобно. Руки его были глубоко засунуты в карманы пиджака. Интересно, женат ли он? (Впрочем, ей-то какое дело?) Ее жизненного опыта явно не хватало, чтобы ответить на этот вопрос.

На разложенные перед ней газеты упала тень, и, услышав легкое покашливание, она подняла голову: он стоял глядя на нее сверху вниз со смущенной улыбкой. Он спросил, есть ли у нее парная статуэтка к той, что выставлена в витрине. Смешавшись, она ответила, что впервые слышит о том, что эта статуэтка из комплекта, и спросила, не может ли он рассказать ей об этом подробнее. Он начал рассказывать, и вскоре они уже оживленно болтали о предметах антиквариата и об источниках их приобретения.

Их знакомство, а поначалу это было просто знакомством на основе общности интересов, незаметно переросло во взаимное влечение; она находила в нем ту нежность, которая полностью отсутствовала у ее отца, он же обнаружил в ней ту внутреннюю твердость характера, которой так недоставало ему. Через три месяца они поженились, и первые три года их совместной жизни были наполнены тихим счастьем, не нарушаемым никакими крайними проявлениями радости или горести.

Физическую близость Эмили пришлось испытать впервые, и, к ее разочарованию, она не вызвала у нее положительных эмоций. Она кое-как терпела ее, но редко получала от нее удовольствие, потому что сам интимный акт воспринимала как некое нарушение заповедей отца. Более того, как предательство по отношению к отцу.

К сожалению, страсть ее, так и не разгоревшись, тихо угасала, в то время, как аппетиты Сирила росли, как будто пассивность жены еще больше распаляла его. Будучи абсолютным дилетантом в вопросах секса, она, тем не менее, догадывалась, что запросы Сирила выходят за рамки нормы, но по прошествии трех лет, когда Сирил совсем перестал беспокоиться о том, что его жена считает нормальным, а что – нет, она окончательно убедилась, что с ним что-то неладно. Он и раньше никогда не проявлял горячего желания кончить в ней, даже, казалось, делал это с большой неохотой. Ее это не очень-то беспокоило, она не испытывала большого удовольствия от того, что в ее тело вливается эта липкая жидкость, но и то, чему он отдавал предпочтение, было столь же непристойно и гораздо более неприглядно. Он просил, чтобы она ласкала его руками, и если она отказывалась, был готов умолять ее со слезами на глазах, настаивая на выполнении ею супружеского долга. Упоминание о долге заставляло ее в конце концов уступать – понятие долга было ей слишком хорошо знакомо: это слово она слышала на протяжении всей своей жизни.

Позже он стал стремиться использовать для достижения оргазма другие отверстия ее тела, природой для этого не предназначенные. Это приводило ее в состояние безмерного ужаса и отвращения, но странным образом его слабость становилась здесь его сильным оружием, если, конечно, упрямство можно отнести к категории силы. Она стала испытывать перед ним страх. Вспышки ярости ее отца были тихими, но не менее грозными, Сирил же был совершенно необуздан и ужасен в своих эмоциональных проявлениях. И хотя он ни разу не позволил себе ударить ее, угроза насилия постоянно висела в воздухе, его вспышки раздражения всегда были на грани физического воздействия. Эмили не оставалось ничего другого, кроме подчинения. Воспитанная в атмосфере религиозного благочестия, она теперь вынуждена была отказаться от посещения церкви: соучастнице всех этих непотребных деяний там не место.

Потом, после трех лет всех этих мучений, сексуальные притязания Сирила приняли еще более отвратительную форму: как-то раз он вдруг потребовал, чтобы она ударила его. Нехотя она подчинилась, но он заорал, что она плохо старается, что она должна причинить ему настоящую боль. Испугавшись, она ударила его снова, и на этот раз он закричал от боли. Неожиданно для себя она почувствовала, что его крики доставляют ей удовольствие. Вначале она била его открытой ладонью, но этого ей показалось недостаточно. Она огляделась, ища, чем бы ударить его побольнее и тут заметила рядом с кроватью брошенный (может быть, намеренно?) ремень. Она схватила его и, радуясь в душе его воплям, обрушила град ударов на обнаженное тощее, съежившееся от боли тело, освобождаясь таким образом от гнета, давившего ее всю жизнь. Но к своему огромному разочарованию она заметила, что несмотря на охвативший его пароксизм боли, а, может, и благодаря ему, Сирил получил необычайное удовлетворение и, когда ее гнев иссяк, попросил продолжить экзекуцию. Глубочайшее отвращение к себе самой, к нему, к их совместной жизни захлестнуло ее серой пеленой безысходности, отравило все ее чувства. Она вдруг ясно осознала, насколько ее дух деградировал за эти годы.