Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи Страница 23

Покачиваясь, Арье Фишер встал с земли и почувствовал, как душа его освобождается от чуждого присутствия.

Диббук исчез.

Желтый свет померк, и зной, до того плотно укутывавший тело Арье Фишера, сменился ночной прохладой. Он вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что уже не один на старом кладбище. Ему почудилось, что вновь появились призраки давних жертв. Но нет, это были живые люди, вполголоса читавшие молитвы и державшие в руках зажженные свечи.

Впереди всех стоял раввин Галичер. Портной не сразу узнал его. Рабби Леви-Исроэл приблизился, и тогда Арье Фишер молча протянул ему свиток, который прижимал к груди.

— Мы похороним этот свиток. — Голос раввина дрогнул. — Мы похороним его с исполнением всех обрядов, с молитвами и благословениями. Мы поместим его в специальный сосуд и похороним рядом с могилой мудреца и мученика Элиягу бен-Авраама, да будет благословенна память о нем… — Он замолчал.

Портной тоже молчал. Потом сказал:

— Да, этот свиток священный. Он содержит имя Божье. И еще — на нем кровь мучеников… Поистине, это святой свиток, — повторил он, глядя на огоньки свечей, горевшие в руках молчавших людей. — Что же — диббук отныне обретет покой?

Раввин неопределенно пожал плечами.

— Кто знает? — тихо произнес он. — Кто может знать, какое наказание будет назначено ему теперь? Может быть, его душа в конце концов окажется в аду, чтобы страданиями очиститься от грехов. Может быть, ей суждены новые воплощения в нашем мире. По крайней мере, для нее наконец открылся путь исправления — благодаря спасению этого свитка Торы. Правда, путь долгий, очень долгий и мучительный.

БАЛЛАДА О ТАЛИСМАНЕ

В Подолии птицы тем летом не пели,Тревожно ветвями вели тополя.Гуляли козаки Зиновия Хмеля,На Правобережье горела земля.Еврейская кровь их пьянила что брага,Познали местечки разбойный кураж.Была средь козаков лихая ватага,А в ней атаманом — Остап Барабаш.

Он ведать не ведал про милость и жалость,Палил ему душу несолнечный зной…Однажды в добычу Остапу досталасьЕврейская дева красы неземной.Сказал он: «Я силой тебя не порушу.Дай руку, дивчина, и едем со мной.Крещением ты сбережешь свою душуИ станешь козаку законной женой».

«Спасибо, козаче, — она отвечала, —За то, что меня принимаешь в семью.Чудесною силою я обладала,Теперь же я силу тебе отдаю:Ладонку надень из Иерусалима —Ее подарила покойная мать.Наденешь — и пули горячие мимо!Ни сабле, не пике тебя не достать!

Я знаю, козак, ты меня не обидишь,Изведай же чуда, пусть пуля летит!Стреляй-ка, не бойся, и сам ты увидишь —Ладонка от смерти меня защитит!»Он выстрелил метко… Дивчина упала.Ей взгляд затуманил полуночный мрак.Она улыбнулась, она прошептала:«Теперь я свободна… Спасибо, козак…»

И в память о ней он ладонку повесилНа крестик нательный, под синий кафтан,Коня оседлал, по-недоброму весел,Далече увел другарей атаман.Козаков повел за богатством и славой,В приморские степи, на горький Сиваш.Схлестнулась ватага с татарскою лавой…Остался один — атаман Барабаш.

Из Крыма Остап сам не свой воротился.Ни саблей, ни пулею не был сражен.На угол с иконами перекрестился,А в полночь на берег отправился он.А там, над рекою, у старого тынаСиянье соткалось в ночной темноте.Привиделось, будто стояла дивчинаТо ль в саване белом, то ль в белой фате…

Рассказ пятый

ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ

Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.

Унылый осенний дождь, зарядивший с вечера, не прекращался всю ночь и продолжался утром. Меламед Борух Бердичевский очень не хотел выходить из дома в такую погоду — старые сапоги прохудились, а новых он пока что справить себе не смог. Отдавать же обувь в починку не представлялось возможности: подошвы и так состояли из сплошных заплат. Любой сапожник только развел бы руками.

Пересидеть дождь дома, уткнувшись в книжку и укутавшись в теплый старый халат, он тоже не мог. Ибо платили ему именно за то, чтобы каждое утро он приходил в хедер и учил десяток разновозрастных мальчишек грамоте и Торе. Надо сказать, платили гроши, но выбирать не приходилось: слабый здоровьем и не знавший иного ремесла Борух Бердичевский в свои двадцать пять лет не мог найти себе другого, более прибыльного занятия.

— Твой отец, благословенна будь его память, всегда хотел видеть тебя ученым, — вдруг сказала мать, молча наблюдавшая из своего угла за тем, как он обувается. — Сапожников больше, чем подметок, и портных больше, чем заплат, а меламед у нас один. Даст Бог, ты еще выучишься на раввина. — При этих словах темно-коричневая изрезанная морщинами кожа на ее лице словно мгновенно посветлела и разгладилась.

Борух в который раз подивился ее умению угадывать мысли. Выучить сына на раввина — это была мечта и матери, и покойного отца. Зелиг Бердичевский прожил несладкую жизнь: мальчишкой его забрали в кантонисты, потом двадцать пять лет он отслужил в армии, где его пытались насильно крестить. Борух помнил рассказ матери о том, почему в конце концов от его отца отступили.

«Ах, — говорила мать, — ах, Береле! Кто бы мог подумать, что защитит и поддержит нежелание твоего отца креститься не кто-нибудь, а один из важных церковных чинов, архиерей Пантелеймон, да будет благословенна память о нем!»

А дело было так. Зелиг Бердичевский и еще один солдат-еврей по имени Яков Сирота были последними из команды кантонистов, кто упорно сопротивлялся стремлению начальников их окрестить. И тогда отправили их обоих в соседний город. И вот, после церковной службы, которую заставили их отстоять, после специальной увещевательной проповеди, вахмистр, к ним приставленный, отвел обоих на колокольню, сказав: «Постойте пока тут, посмотрите колокола церковные, а я кое-что узнаю и вернусь за вами. А без меня чтоб не смели спускаться, не то будет вам наказание страшное!» Солдаты — а было им всего-то по четырнадцати лет от роду — остались на колокольне одни. Дело происходило зимой, так что Зелиг и Яков быстро замерзли. А вахмистр все не шел да не шел. То ли забыл о малолетних солдатиках, то ли нарочно оставил упрямцев, чтобы упрямство это из них морозом повымораживало. Только вместо упрямства бедняги едва не лишились жизни самой. Лишь под утро, когда уже светать начало, нашел их на колокольне, прижавшихся друг к другу и посиневших, едва живых, в тоненьких шинельках и летних сапогах, архиерейский служитель и, ужаснувшись, отвел к владыке. Увидев синих от холода солдатиков, архиерей ахнул, назвал их детками, напоил горячим чаем. Потом спросил, мол, кто они такие. Мальчики объяснили, что они евреи, что привели их вчера послушать проповедь его. «И что же? — спросил осторожно архиерей. — Хотите ли вы креститься?» А они ответили: нет, мол, хотим остаться евреями, как отцы наши и деды. И тогда архиерей прослезился и сказал: «Так оставайтесь же, детки, евреями. И пусть Бог Израилев хранит вас».