Энн Райс - Скрипка Страница 24

Я оглянулась, увидела мокрые пятна на кровати, воду на полу, но решила не беспокоить слуг из-за таких пустяков и сказала первое, что пришло в голову:

– Пойду, пожалуй, прогуляюсь. Сто лет не гуляла под дождем.

Вперед выступил Лакоум.

– Вы хотите выйти на улицу? Сейчас? В такой дождь?

– Тебе нет нужды сопровождать меня, – сказала я. – Где мой плащ? Алфея, на улице холодно?

Я вышла из дома и направилась по Сент-Чарльз-авеню.

Дождь к этому времени едва моросил. Впервые за много лет я прошлась по своей улице – просто прошлась, как в детстве или юности, когда мы бегали в аптеку «К и В» за мороженым. Хороший предлог, чтобы лишний раз полюбоваться красивыми домами со стеклянными дверями и поболтать по дороге.

Я долго шла в сторону окраины квартала, мимо знакомых оград, зданий и заросших сорняком пустырей, где когда-то стояли огромные особняки. Эту улицу всегда пытались уничтожить – либо прогрессом, либо запущенностью, и она всегда словно балансировала на грани исчезновения: еще одно убийство, еще одна перестрелка, еще один пожар – и ее судьба будет безжалостно решена.

Пожар. Меня передернуло. Пожар. Когда мне было пять, пожар охватил один дом – старую, мрачную постройку Викторианской эпохи, возвышавшуюся кошмаром на углу Сент-Чарльз-авеню и Филипп-стрит. Помню, как отец отнес меня на руках «посмотреть на огонь» и как я зашлась истерикой, увидев пламя. Оно так высоко взметнулось над людскими толпами и пожарными машинами, что, казалось, способно поглотить ночь.

Я стряхнула с себя этот страх и смутно припомнила, как люди лили на меня воду, пытаясь успокоить. Розалинда пришла в восторг от зрелища. Для меня же это было откровение такого масштаба, с которым не шла ни в какое сравнение даже новость, что все мы смертны.

Меня охватило приятное чувство. Давний страх, что этот дом тоже сгорит, исчез вместе с юностью – как и многие другие опасения. Взять, к примеру, огромных ленивых черных тараканов, которые носились толпами по обочинам дорог: я каждый раз в ужасе отступала в сторону. Сейчас и эта боязнь почти исчезла, как и сами тараканы в век пластиковых мешков и холодных, как ледник, домов.

Внезапно я вспомнила, что он сказал насчет Льва и тогда еще совсем юной Катринки: будто мой молодой и очень любимый муж и моя не менее любимая сестра оказались в одной постели и я всегда корила за это саму себя. Хиппи, марихуана, дешевое вино, слишком много заумных разговоров… Моя вина, моя вина. Я была трусливой верной женой, глубоко любящей своего мужа. Катринка же всегда отличалась дерзостью.

Что он сказал, этот мой призрак? Mea culpa. Или это мои собственные слова?

Лев любил меня. А я люблю его до сих пор. Но тогда я чувствовала себя такой уродкой, такой никчемной, а Катринка была такой свежей, да и время было заполнено одной только индийской музыкой и идеями свободы.

Великий Боже, неужели это создание явилось ко мне не во сне? Этот человек, с которым я только что разговаривала? Скрипач, которого видели другие люди? Теперь он окончательно исчез.

По другой стороне авеню ползла огромная машина. Я увидела, как Лакоум ворчит, высунувшись из заднего окошка, чтобы выдохнуть сигаретный дым.

Мне стало любопытно, что сейчас думает этот новый шофер, Оскар, и не захочет ли Лакоум сам сесть за руль. Лакоум никогда не делает то, что ему не по душе.

Я рассмеялась при виде этих двух моих охранников в огромной ползущей черной вольфстановской машине, но зато теперь я могла уйти так далеко, как только пожелала бы.

«Хорошо быть богатой, – подумала я с улыбкой. – Ах, Карл, Карл…»

Мне показалось, я пытаюсь ухватиться за соломинку, чтобы не утонуть, и тогда я остановилась, «на время поступившись безотрадным блаженством»,[11] чтобы подумать о Карле, и только Карле, которого совсем недавно сунули в печь.

– Знаешь, совершенно не обязательно, что болезнь проявит клинические симптомы. – Голос Карла, такой успокаивающий. – Когда меня поставили в известность о необходимости переливания, я был болен уже четыре года. С тех пор прошло еще два…

Да, с моей заботой и любовью ты будешь жить вечно! Я бы написала об этом музыку, будь я Генделем или Моцартом, или тем, кто умеет писать музыку… или исполнять ее.

– Книга, – сказала я, – книга превосходна. Святой Себастьян, пронзенный стрелами, загадочная фигура.

– Ты так думаешь? Так ты о нем наслышана? – Карл всегда приходил в восторг от моих рассказов о жизни святых.

– Наш католицизм, – пояснила тогда я, – в те ранние дни был такой махровый и строгий, что мы напоминали евреев-ортодоксов.

Пепел. Этот человек стал пеплом! А его творение превратится в украшение журнального столика, в рождественский подарок, в библиотечный раритет, из которого в конце концов студенты-художники повырезают все иллюстрации. Но благодаря нам книга останется на века. Святой Себастьян Карла Вольфстана.

Я приуныла. Меня угнетало сознание того, что жизнь Карла приняла такой малый размах: он прожил хорошую, стоящую жизнь, но не великую – это не была жизнь талантливого человека, о которой я мечтала, когда с таким трудом постигала скрипку, это не была жизнь, за которую ведет борьбу Лев каждым своим стихотворением. Я остановилась. Прислушалась.

Скрипача поблизости не было.

Я не услышала музыки. Оглядела улицу по обе стороны. Внимательно вгляделась в проезжавшие мимо машины. Нет музыки. Ни одной, даже самой тихой, ноты.

Я принялась вспоминать его, моего скрипача, черточку за черточкой, решив, что, возможно, кому-то другому его длинный узкий нос и глубоко посаженные глаза не показались бы такими соблазнительными. А возможно, и показались бы. Какой у него красиво очерченный рот, какой необыкновенный разрез глаз, благодаря которым он выражал столько чувств: то широко их раскрывал, то приглушал какой-то хитрой тайной. Снова и снова мне грозили старые воспоминания, самые мучительные и сокрушительные из них надвинулись на меня стеной: отец, умирающий, безумный, вырывает пластиковые трубки из носа, отталкивает сиделку… все эти картины словно принес с собой ветер. Я потрясла головой. Огляделась. И тогда настоящее окутало меня со всех сторон.

Но я отказалась от него.

Я опять вспомнила о нем, о призраке, освежая в воображении его худую высокую фигуру и скрипку, зажатую в руке, и пытаясь изо всех сил, несмотря на отсутствие музыкальности, припомнить мелодии, которые он играл.

«Призрак, призрак, это был призрак!» – думала я.

Я все шла и шла, хотя туфли отсырели и в конце концов промокли насквозь. Дождь снова припустил вовсю. Машина подъехала поближе, но я велела им убраться и пошла вперед. Я шла, потому что знала: пока я иду, ни воспоминания, ни сон не смогут меня одолеть.