Оксана Ветловская - Имперский маг Страница 24

— Если б такие слова существовали, я давно бы их произнёс.

— Вчера он мне сказал, что хочет с тобой поговорить.

— Неправда, — быстро произнёс Штернберг. — Неправда. Ты это сама только что придумала.

— Господи, какое же ты всё-таки чудовище…

— Точно. Монстр. Надо было меня ещё в колыбели задушить подушкой. Или отстрелить мне голову из охотничьего ружья, Или, ещё лучше, оттяпать садовыми ножницами. Это же его слова, верно?

— Прекрати, — глухо сказала мать. — Никогда раньше не подозревала, что ты настолько злопамятен. Или это они там тебя научили?

— И для всепрощения существуют пределы.

— Знаешь, раньше он всем пытался втолковать, что наш сын сидит в нацистской тюрьме. А теперь он всем говорит, что нашего сына убили…

— Ну, спасибо ему на добром слове.

— Ты даже не хочешь попытаться?

— Я уже однажды сделал попытку, тогда, четыре года назад. В то время мне как никогда прежде нужно было с ним поговорить. А теперь нам уже не о чем разговаривать.

— Альрих, порой следует прощать чужие ошибки — чтобы другим было легче простить тебе твои собственные грехи.

— Намёк ясен. Но мне не в чем раскаиваться. И вот ещё что: напоминаю, я мог бы поднять его с инвалидного кресла, теперь это вполне в моих силах… если бы он сам попросил. Но ведь он никогда меня ни о чём не попросит.

— Боже, ну до чего ты на него похож. Ну в точности такой же упрямец…

Он бесшумно поднялся из-за стола, захватив с собой книгу. Была какая-то жутковатая грация в столь плавных и в то же время столь размашистых и уверенных движениях такого большого, длинного существа. Даже его отец, в молодости очень изящный, невзирая на свой не менее внушительный рост, никогда не отличался ничем подобным.

Наверное, ему сейчас очень идёт этот его мундир…

С утра Штернберг повёл Эммочку в горы. Ей необыкновенно нравились эти долгие-долгие прогулки, когда время словно замедляло ход, и день представлялся бесконечным. Они уходили далеко прочь от нахоженных троп (было у Штернберга какое-то сверхъестественное чутьё, не позволявшее ему заблудиться), и было странно видеть на диких зелёных склонах мужчину в городском костюме (он терпеть не мог так называемую «походную» одежду) и девочку в нарядном светлом платье (Эммочка всей душой разделяла это его неприятие). С ним было сказочно легко: он нисколько не возражал, когда она просила остановиться и передохнуть, и иногда соглашался взять её на руки и понести по особенно крутому косогору, а сам, похоже, вообще никогда не уставал. И, самое главное, он позволял делать всё, что ни заблагорассудится: залезать куда угодно, бросать камни в реку, валяться на траве, да и сам, казалось, был не прочь поглядеть, что будет, если со всей силы швырнуть булыжник вон в ту большую зелёную лужу на дне оврага или если вскарабкаться вон на тот неприступный с виду каменистый пригорок. Он умел заговаривать ссадины и царапины, лечить сломавших крылья ласточек (которых было так жалко) и даже (только это был большой секрет) мановением руки останавливать дождь и рассеивать грозовые тучи. Да и говорить с ним можно было о чём захочешь.

Они видели водопад и укромную тенистую заводь, где обитают русалки, наткнулись на развалины небольшого каменного сооружения, разглядывали обезглавленное дерево, поражённое молнией, а под угрожающе нависшим обрывом обнаружили рогатый череп, ржавый остов зонтика и дырявый складной стул. Всё это они, хохоча, навесили на обугленное дерево, так, что вышло подобие языческого алтаря, — пугать путников.

Поднявшись вверх по течению безымянного ручья, они набрели на луг с ровной, будто ковёр, и мягкой травой, и Эммочка тут же уселась на неё, натянув на колени отороченный кружевами подол. Штернберг походил вокруг и вдруг очень удивил её тем, что сначала присел рядом, в два приёма сложившись, лишившись своей огромной высоты, а затем и вовсе разлёгся, вытянувшись во весь рост (раньше он себе такого не позволял), — и сразу стал неуловимо напоминать тех старшеклассников, что, сбежав с уроков, курят, лёжа на крыше школьной пристройки. Он закрыл глаза. Эммочка с минуту разглядывала его с хитрой улыбкой, размышляя, означает ли всё это какую-то новую шутку или озорство, а затем уселась верхом ему на ноги, чуть выше колен. Он стащил с носа очки и посмотрел в небо. Он долго, очень долго смотрел так вверх, и его лицо выражало полнейшую отрешённость и ещё что-то такое, отчего ей стало тревожно и даже тоскливо, и она постаралась прогнать поскорее неуютное чувство, завязав разговор:

— Скажи, почему взрослые говорят вести себя хорошо, а сами ведут себя иногда очень плохо?

— А? — Кажется, он только сейчас очнулся и заметил, что она требовательно глядит на него. И это ей тоже почему-то не понравилось.

— Я спрашиваю, почему взрослые сами ведут себя плохо, а детей наказывают, чтоб они вели себя хорошо? — повторила Эммочка.

— Ну, видишь ли, каждому взрослому хочется, чтобы вокруг него было хоть какое-то подобие порядка. А порядок создать гораздо сложнее, чем хаос. Потому у самих взрослых это далеко не всегда получается, как они ни стараются, — подложив руки под голову, он внимательно посмотрел на неё. — Кажется, я знаю, почему ты об этом спрашиваешь…

— Вы вчера так кричали, — сказала Эммочка. — Вы все. Друг на друга. Мама запирает меня в чулане, когда я кричу на неё.

— И ты это слышала даже у себя в комнате?

— Да.

— Скверно. Мне очень жаль, солнце моё. Постараюсь, чтобы такого безобразия больше не повторилось.

— Взрослые тоже иногда делают глупости.

— Да, к сожалению, — Штернберг двумя пальцами нацепил очки. — И знаешь, что в этом деле самое худшее? Детские глупости легко опознать, а вот взрослые — гораздо сложнее. Взрослые глупости очень тщательно маскируются под умные вещи. Они предельно логичны, они растут и развиваются, они изобретают себе разумные поводы и прекрасные цели. Важно ещё и то, что детские глупости — совсем небольшие, а взрослые часто бывают огромными, гигантскими, просто титаническими Мегаглупостищами с Самой Большой Буквы.

— А ты умеешь их отличать?

— Наверное. Не знаю. Очень хочется надеяться, что да.

— Это так трудно?

— Это невероятно трудно.

— Сложная у взрослых жизнь, — вздохнула Эммочка.

— Ты права. Очень сложная.

— Это, наверное, потому, что она у них половая.

— Что?.. А, ну да. — Штернберг засмеялся. — В некотором отношении замечание весьма справедливое. Ты сама додумалась или тебе подсказал кто-нибудь?

— Это вчера мама с бабушкой про тебя говорили. Они сказали, что у тебя беспорядочная и к тому же половая жизнь. И ещё что ты много пьёшь, и оттого у тебя много женщин. А зачем тебе нужно много женщин? Они тебе что-то выпить помогают?