Евгения Грановская - Последняя загадка парфюмера Страница 25

Торопливо шагая мимо Казанского собора, журналист вдруг отчетливо почувствовал, что за ним наблюдают. Он быстро обернулся, однако на улице было слишком темно, чтобы что-то разглядеть.

Через минуту Корсак поймал такси и, забираясь в салон, снова быстро оглянулся. Шагах в десяти от бордюра стоял человек. Лица не было видно. Просто темная неподвижная фигура. Непонятно даже, в какую сторону смотрит незнакомец. Глеб с трудом подавил в себе желание подойти к нему и щелкнуть перед лицом зажигалкой. Возможно, так и нужно было сделать, но щепетильность взяла верх. Корсак забрался в машину и захлопнул дверцу.

– Московский вокзал, – коротко сказал он водителю.

12

Сергея Анатольевича Дзикевича природа одарила разнообразными талантами. Он хорошо рисовал, замечательно играл на пианино, а в молодости даже сочинял стихи – по словам старших друзей-литераторов, «весьма и весьма недурственные». Лет до двадцати восьми Сергей Анатольевич считал себя гением. Не то что бы он каждый день говорил себе: «Я гений». Нет, ничего подобного. Просто он чувствовал, что стоит ему отвлечься от посторонних дел, и он совершит нечто действительно великое. В какой именно области искусств максимальное напряжение сил вызовет взрыв, он не знал, но больше склонялся к живописи.

С самого детства родители, родственники и учителя поддерживали в Сергее уверенность в его одаренности. В силу общительности и некоторой – не выходящей, впрочем, за рамки установленного приличия, – загадочности характера Дзикевич легко сходился с людьми. Его считали интересным. В компаниях Сергей был весел, пил много вина, рассказывал изящные, но в то же время глубокомысленные анекдоты. Вроде такого: «Скажите, мы с вами не встречались в Цинциннати?» – «Нет. Я никогда не был в Цинциннати». – «Странно… Я тоже».

Приятели смеялись, понимая, что в анекдоте заключена глубочайшая мысль, и какой-то задней стенкой подсознания чувствовали, что вот-вот постигнут ее. И, видимо, постигали.

Временами Сергей напускал на себя задумчиво-рассеянный вид, и присутствующие понимали – в этот самый момент ему в голову пришла какая-то оригинальная идея: возможно – сюжет будущей картины, а возможно, строки нового стихотворения. Продолжая беседу, они уважительно на него поглядывали и понижали голоса. Но даже в такие моменты Дзикевич не отдалялся от компании настолько, чтобы стать чужим. Он точно знал меру и поэтому никогда не перегибал палку.

Иногда Сергей развлекал друзей тем, что набрасывал на бумаге их портреты. Карандаш Дзикевича скользил легко, на едином дыхании. Каждый такой набросок неизменно вызывал восторженные возгласы и комплименты.

– Старик, скажу тебе честно, это гениально, – говорил ему кто-нибудь из приятелей. – Немного напоминает «Метаморфозы» Пикассо. Та же легкость линии, та же точность попадания… Нет, правда, здорово!

Дзикевич принимал комплименты со сдержанной улыбкой, давая понять, что в общем-то их не заслуживает, но, в сущности, ничего не имеет против.

В музыке Сергей Анатольевич тоже достиг определенных высот. В двадцать пять лет он получил почетный диплом на одном довольно престижном столичном конкурсе молодых композиторов. (Диплом этот и сейчас висел в его спальне)

Удача сопутствовала Дзикевичу и в занятиях живописью. Что бы он ни сделал, всегда находилась пара-тройка знакомых, обладающих вкусом и должным весом в мире искусства, которые с симпатией принимали его новые работы, выполненные маслом или темперой, гуашью или пастелью.

– У тебя большое будущее, старик, – говорили они ему. – Главное, не сломаться и не уподобиться мещанам, которые выше своего корыта морд не поднимают.

Сергей и не думал уподобляться. Его отец, большой чин в городской администрации, был не в восторге от увлечений сына. Он считал живопись и музыку чем-то вроде изящного развлечения, хобби, и не понимал, как можно отдавать им все свое время. Благо бы еще прибыль приносило, так ведь нет.

– Сынок, – с укоризной говаривал он Сергею, – через несколько лет тебе стукнет тридцать.

– И что? – с ироничным вызовом отвечал Дзикевич-младший. – Сейчас ты скажешь, что мне пора образумиться и заняться настоящим делом?

– Вот видишь, ты и сам все понимаешь.

– Отец, то, чем я занимаюсь, – самая настоящая вещь на свете! – доверительно-высокомерным тоном сообщал Сергей. – Я знаю, ты не поймешь, но поверь мне на слово.

Отец вздыхал:

– Когда тебе надоест играть в эти игрушки, ты сам ко мне придешь. И вот тогда мы с тобой поговорим о серьезных делах.

– То есть о том, как зарабатывать лавэ?

– Скорей о том, как приобрести влияние в обществе. Деньги – побочный продукт. Но будут и они.

В двадцать семь лет Сергей встретил необыкновенную девушку. Ее звали Надя. Надя обожала его рисунки и картины, могла часами слушать, как он играет на пианино. Стоило Сергею взять несколько аккордов, как на лице Нади проступал взволнованный румянец, а зрачки расширялись так, словно ей в глаза накапали белладонны. Слушала Надя так: складывала пальцы рук и утыкалась в этот замочек маленьким, изящным подбородком. Глаза ее смотрели на Дзикевича настороженно и внимательно.

– Сережа, природа наделила тебя огромным талантом, – проникновенно говорила она. – Твои картины и твоя музыка заставляют людей радоваться и грустить. Но грусть эта светлая… Да, да, светлая! Как у Пушкина!

Сергей и Надя проводили вместе много времени и постоянно говорили об искусстве. С детской восторженностью сочеталась в характере Нади большая твердость. Почти с самого первого дня знакомства она, несмотря на юный возраст, взяла над Дзикевичем что-то вроде шефства. Оберегала его от грубиянов, как могла, спасала от депрессий, оценивала каждую из работ, вынося на редкость точные и правильные суждения.

К тому же Надя была очень хороша собой: тонкая, хрупкая, с блестящими белокурыми волосами, худощавым лицом и огромными синими глазами.

– Сережа, когда мне исполнится восемнадцать, я выйду за тебя замуж, – говорила Надя, глядя на Дзикевича твердым взглядом.

– Но я намного старше тебя, – кокетничал Дзикевич, втайне испытывая восторг.

Надя возмущенно качала головой:

– Вовсе нет! Между нами всего десять лет разницы. В наше время это почти ничто.

Дзикевич смотрел на Надю, на ее изящные руки, тонкую талию, большую грудь, и незаметно в сознание его проникали не слишком приличные и совсем уж далекие от искусства мысли – о том, что когда-нибудь он овладеет этим юным телом, когда-нибудь он сорвет с этих белых, упругих грудей лифчик, когда-нибудь он… Но тут Дзикевич гневно себя обрывал. «О чем это я? Что за глупости лезут мне в голову! Ведь это любовь, черт возьми! Настоящая любовь!»