Дин Кунц - Нехорошее место Страница 25

— Ничего, но с 950-й им не сравниться.

— Они не так дороги, как 950-я.

— Ты считаешь центы, когда мы говорим об идеале красоты?

— Идеал красоты — «Уэрпитзер-950»?

— Совершенно верно. А что еще?

— Для меня идеал красоты — это ты.

— Спасибо, милый. Но я все равно хочу 950-ю.

— Разве для тебя идеал красоты — не я? — Он захлопал ресницами.

— Для меня ты всего лишь упрямец, который не позволяет мне прикупить «Уэрпитзер-950». — Она наслаждалась игрой.

— А как насчет «Сибурга»? «Паккард Пла-мор»? Ладно, а «Рок-ола»?

— «Рок-ола» изготавливала прекрасные музыкальные автоматы, — согласилась она. — Мы купим один из них и «Уэрпитзер-950».

— Ты собираешься тратить деньги, как пьяный матрос.

— Я родилась, чтобы быть богатой. Аист заблудился. Не отнес меня к Рокфеллерам.

— Тебе не хотелось добраться сейчас до этого аиста?

— Я с ним рассчиталась давным-давно. Зажарила и съела на рождественский обед. Вкус отменный, но я предпочла бы стать Рокфеллером.

— Ты счастлива? — спросил Бобби.

— Не то слово. И дело не только в пиве. Не знаю, почему, но давно уже мне не было так хорошо, как в этот вечер.

Я думаю, мы добьемся всего, что наметили, Бобби. Я думаю, мы рано уйдем на пенсию и будем долго и счастливо жить у самого синего моря.

Пока она говорила, улыбка сползала с его лица. Теперь же он хмурился.

— Чего ты такой кислый?

— Ничего.

— Меня не проведешь. Ты весь день сам не свой. Ты пытаешься что-то скрыть, но мысль эта не выходит у тебя из головы.

Он отпил пива.

— Видишь ли, у тебя возникло хорошее предчувствие, что все у нас сложится в лучшем виде, а у меня — плохое.

— Плохое? У тебя?

Он продолжал хмуриться.

— Может, тебе какое-то время поработать в офисе, подальше от передовой?

— Это еще почему?

— У меня плохое предчувствие.

— И о чем речь?

— Я потеряю тебя.

— Только попробуй.

Глава 20

Невидимой дирижерской палочкой ветер управлял хором шепчущих голосов зеленой изгороди. Густой кустарник образовывал стену высотой в семь футов, которая с трех сторон окружала участок площадью в два акра.

Кустарник мог бы вырасти куда выше, если бы Конфетка дважды год не подрезал его.

Он открыл железную, кованую, высотой по грудь калитку между двумя каменными столбами и вышел на усыпанную гравием обочину дороги. Слева от него двухполосное шоссе уходило в горы. Справа спускалось к далекому берегу, мимо других домов. Участки, на которых они стояли, с приближением к океану уменьшались и в городе составляли разве что десятую часть участка Поллардов. По мере того как земля сбегала к океану, огней в темноте только прибавлялось, но в нескольких милях от Конфетки огни эти резко обрывались, словно утыкались в черную стену. И стеной этой являлось ночное небо над холодными, без единого огонька, океанскими просторами.

Конфетка двинулся вдоль изгороди, пока не почувствовал, что подошел к месту, где стоял Френк. Поднял большие руки, растопырил пальцы, прикоснулся к трепещущим на ветру листочкам в надежде, что на листве брат оставил психический след. Напрасно.

Раздвинув ветви, сквозь зазор всмотрелся в дом, который в темноте выглядел большим, чем был на самом деле, комнат на восемнадцать или двадцать, хотя на самом деле их было только десять. В окнах, выходящих на фасад, свет не горел, лишь кухонное окно светилось сквозь грязные ситцевые занавески. И если бы не это окно, создавалось полное впечатление, что дом заброшен. Крыша над крыльцом просела, несколько столбиков балюстрады сломались, ступени, ведущие на крыльцо, покосились. Даже при слабом свете полумесяца Конфетка видел, что дом нуждался в покраске. Во многих местах проступило дерево, в других краска шелушилась и отслаивалась.

Конфетка пытался поставить себя на место Френка, представить себе, что заставляло Френка возвращаться. Френк боялся Конфетку, и не без причины. Он также боялся своих сестер и всех воспоминаний, которые вызывал у него дом, поэтому ему вроде бы следовало держаться от дома подальше. Но он часто подкрадывался к дому, что-то искал, возможно, сам не понимал, что именно ему тут нужно.

В раздражении Конфетка отпустил ветки, вернулся к калитке. Постоял у одного столба, потом у другого в поисках того места, где Френк отбился от кошек и убил Саманту. Ветер дул уже не так сильно, как днем, но тем не менее высушил кровь на камнях, а темнота спрятала оставшиеся пятна. Однако Конфетка не сомневался, что сможет найти место убийства. Он осторожно прикоснулся к столбу выше, ниже, с четырех сторон, будто боялся, что камень обожжет его. И пусть он терпеливо обследовал и неровную поверхность камней, и цементные швы, даже с его сверхъестественными способностями не мог уловить ауру брата.

Он торопливо зашагал по потрескавшейся бетонной дорожке, чтобы покинуть холодную ночь и вернуться в тепло дома, на кухню, где его сестры сидели на одеялах в кошачьем углу. Вербина устроилась позади Виолет, с расческой в одной руке, щеткой для волос в другой, занимаясь светлыми волосами сестры.

— Где Саманта? — спросил Конфетка.

Вскинув голову, Виолет удивленно посмотрела на него.

— Я же тебе сказала. Умерла.

— Где тушка?

— Здесь. — Виолет обеими руками обвела лежащих вокруг кошек.

— Которая из них? — спросил Конфетка. Половина кошек лежали неподвижно, словно мертвые.

— Все, — ответила Виолет. — Теперь они все — Саманта.

Этого Конфетка и боялся. Всякий раз, когда одна из кошек умирала, близняшки размещали остальных кошек кружком, трупик клали на середину, а потом живые получали молчаливый приказ сожрать мертвую.

— Черт, — вырвалось у Конфетки.

— Саманта по-прежнему жива, она все еще часть нас. — Голос Виолет, такой же низкий и волнующий, стал более мечтательным. — Никто из наших кошечек не покидает нас. Часть ее… его… остается в каждом из нас… благодаря этому мы становимся сильнее и чище, и всегда вместе, отныне и навсегда.

Конфетка не спросил, участвовали ли сестры в трапезе, потому что и так знал ответ. Виолет облизала уголок рта, словно вспоминая вкус съеденного, и ее влажные губы заблестели. И тут же язык Вербины прошелся по ее губам.

Иногда у Конфетки возникало ощущение, что близняшки принадлежат совсем к другому виду живых существ, потому что он редко мог понять их позицию и поведение. А когда они смотрели на него, особенно Вербина, с ее постоянным молчанием, их лица и глаза не открывали ни мыслей, ни чувств, оставались такими же непроницаемыми, как у кошек.