Ф. Коттэм - Темное эхо Страница 26

Судя по всему, Тенч сел за штурманский столик в капитанской каюте, вставил в рот дуло ракетницы и нажал на спуск. На столешнице перед ним высилась гора долларовых пачек, золотых и серебряных слитков, векселей и даже игровых фишек. Он не удосужился снять смокинг с кружевной сорочкой. Сейчас его мертвое тело раздулось, натянув испачканную потом и желтыми выделениями одежду. В промежутках между пуговицами виднелись валики вздутой, синюшной кожи. Сигнальная ракета не вспыхнула, но вылетела с такой силой, что снесла ему макушку головы. Мозги с прилипшими кусками черепной коробки забрызгали потолок кабины и верхнюю часть задней переборки. Смерть оказалась столь же необъяснимой, как и грязной. Разумеется, ни одного свидетеля или хотя бы предсмертной записки, проливающей свет на причину самоубийства. По всей видимости, Тенч хотел уничтожить собственные останки в адском пламени посреди гаванской бухты, в окружении собранных сокровищ, на борту личного плавучего королевства. Хотя в итоге преуспел лишь в самоистреблении особо пачкотного свойства.

— Вот почему я не смеялась, — заметила Сузанна, — когда ты поделился со мной тем кошмаром или видением по поводу пожара, от которого погиб судовой журнал «Темного эха». Упомянутая тобою сигнальная ракетница напомнила мне об ужасной кончине Габби Тенча.

Я молчал. Говорить было нечего. Да и час поздний. Сигаретный дым полз по небольшому кабинету вопреки усилиям вытяжки, и воздух казался затхлым и мертвым.

— Я вот все думаю, были ли они знакомы… — вдруг добавила Сузанна.

— Кто?

— Сполдинг. Уолтроу. Тенч.

— А откуда Габби Тенч родом?

— Из Нового Орлеана.

— Тогда вряд ли, — решил я. — От Бостона до Нью-Йорка довольно далеко. В те дни, когда еще не имелось гражданской авиации, расстояния были куда значительнее. А Новый Орлеан вообще отстоит на порядочном удалении от обоих городов даже сегодня. Конечно, ты могла бы возразить, дескать, банковское дело и финансовые спекуляции — одного поля ягоды, однако нельзя забывать, что Тенч был профессиональным игроком. Он не только географически был удален от Сполдинга и Уолтроу. В культурном смысле он обретался в иной вселенной.

Однако Сузанна, похоже, и не слушала.

— Все трое ровесники, плюс-минус пару лет. А интересно, может, они во время войны встречались? — Она взглянула на меня, и я почувствовал, какой сейчас последует вывод. — Мартин, война смеется над демографией. У нее нет никакого уважения к классовым или культурным барьерам. Мне бы очень хотелось взглянуть на снимок твоего отца, в смысле фотографию «Иерихонской команды».

Я ничего не ответил и на этот раз.

— Странно.

— То есть?

Сузанна обернулась к радиоприемнику.

— Да ведь они уже это играли. Слышишь? Ту же самую песню играли, только что. Они ее повторяют.

Я узнал эту музыку. Она не напоминала джаз, хотя Сузанна никогда не меняла настройку своего радиоприемника. Эта песня называлась «Когда ломается любовь» и принадлежала группе «Префаб спраут». Ее исполнял несостоявшийся священник по имени Пэдди Макалун. По словам Сузанны, станция почему-то повторяла трансляцию. Действительно странно. Впрочем, после повествования о Габби Тенче эта странность казалась небольшой, как бы домашней. Я подошел к радио и выключил питание. «Думаю, пора спать», — сказал я и обнял Сузанну, ища в ней утешения. Ее волосы пахли дымом, а кожа — застоявшимися духами и многократно переработанным воздухом, которым тебя заставляют дышать на борту самолета. Однако тело оказалось теплым, уступчивым, и прижиматься к нему было одно удовольствие. Я закрыл глаза и в который раз поблагодарил за нее Господа. Да, благодарить надо Бога, а не каких-то там гопников. Тут мне показалось, что из выключенного транзистора на полке донесся одинокий, протяжный аккорд макалуновской баллады. Наверно, я просто ослышался, тем более что Сузанна мягко прижималась, сплетя пальцы у меня на пояснице.

Я не желал, чтобы она и близко подходила к «Иерихонской команде». Эти люди давно мертвы, как справедливо подметил отец. Но для меня они были опасными призраками, которые — при надлежащей стимуляции — способны мародерствовать в течение долгих десятилетий.

Они зловредны, непоседливы и нетерпеливо поджидают своего шанса, сбившись в свору за спиной своего алчного вожака. Нет, «Иерихонскую команду» лучше оставить истории и другим мертвецам. Об этом говорили все мои инстинкты. Я высвободился из объятий, сходил почистить зубы, улегся в постель и слушал шум воды, пока Сузанна плескалась в душе. Наконец мы задремали, к счастью без сновидений, прижавшись друг к другу в ламбетской ночи.

Следующим утром меня разбудил резкий телефонный звонок отца. Я взглянул на часы, потом на сонное лицо Сузанны в обрамлении иссиня-черных волос на мятой белизне подушки. Стрелки показывали половину седьмого.

— Мартин, ты мне нужен. Немедленно, если, конечно, прямо сейчас у тебя нет других неотложных занятий. Да, и приезжай на своей излишне скромной скандинавской машине. Похоже, нас опять ждет денек, не рассчитанный на вертолеты.

Пошатываясь со сна, я слегка приоткрыл шторы. Мне не хотелось беспокоить Сузанну после ее вчерашнего утомительного перелета и нелегкой вечерней беседы. Погода действительно была из рук вон. Отсюда река смотрелась серой полоской, беспокойно взвихренной под рукой ветра. Низкая облачность; крупные дождевые капли настойчивой барабанной дробью ударялись о стекла и мостовую. Это же надо, каким противным оказался нынешний март.

— Что случилось?

— Фрэнк Хадли рвет и мечет, того и гляди свалится в нервном припадке.

Я кашлянул, прочищая глотку. В голове еще стоял сонный дурман.

— Отец, ты уже слышал про пожар?

— Слышал, слышал. А вот Хадли еще нет. И проблема вовсе не в сгоревшем судовом журнале.

— А в чем тогда?

— Давай, Мартин, просто приезжай.

И, верный своим привычкам, отец повесил трубку.

Я вел машину в сторону Хамбл, пытаясь посеять сомнения в мыслях отца, хотя так и не решился рассказать ему о случившемся со мной лично и с теми людьми, чью историю я вчера узнал. Я напирал на то, что «Темное эхо» никак нельзя считать судном, на борту которого не происходят несчастные случаи, да еще с печальным постоянством. Наш запланированный вояж выглядит в лучшем случае беспечным.

Он задумался над моими словами, воздержавшись от немедленных комментариев. Достал портсигар и некоторое время молча курил. На сей раз не было того словесного взрыва, которым он обычно пробивал себе дорогу из угла, в который его загоняли. Хотя и не из уважения ко мне. Я знал, что это объясняется массой убедительных доказательств, которые постоянно накапливались вопреки его желаниям.