Александр Чамеев - История с призраком Страница 27

— Получается, ваше недомогание вызвано холодной свининой?

— И да и нет, ваше преподобие. Со стороны внутренних органов меня не беспокоило ничто… повторяю, ничто. Но при скудном освещении — прошу простить меня, ваше преподобие, — при скудном освещении мне почудился престарелый джентльмен, который принес в вашу комнату шкатулку и поставил ее на шифоньер.

— Но никакого джентльмена не было, — вставил мистер Батчел.

— Да-да, не было! — подтвердил ВГПЛ. — И это необъяснимое обстоятельство привело меня в ужас. Надеюсь, вы простите меня за столь бесцеремонный уход.

— Разумеется. Необъяснимые обстоятельства всегда выбивают из колеи.

— И вы позволите мне как-нибудь возобновить наш разговор относительно государственного страхования? — добавил мистер Матчер, провожая гостя к двери.

— До греческих календ у меня едва ли найдется время,{53} — рискнул ответить мистер Батчел.

— О, я готов обождать. Для спешки нет причин.

— Срок долгий, — заметил мистер Батчел.

— Ни слова об этом, — наиучтивейшим тоном отозвался Вице-Гроссмейстер Провинциальной Ложи. — Но не откажитесь дать мне знать, когда время придет.

Эдит Уортон

Американская писательница Эдит Уортон, урожденная Эдит Ньюболд Джонс, значительную часть жизни провела в Европе — подобно знаменитому американскому прозаику Генри Джеймсу (1843–1916), с которым она была дружна и влияние которого ощутимо в ее произведениях (в том числе в представленной в настоящем сборнике новелле «Торжество тьмы», где налицо тематические переклички с джеймсовским «Поворотом винта» (1897, опубл. 1898)). Родившаяся в богатой нью-йоркской семье и получившая хорошее домашнее образование, она начала писать стихи и прозу уже в 14-летнем возрасте. Первый сборник рассказов Уортон — «Предпочтение» — вышел в свет в 1899 г.; за ним последовали повесть «Пробный камень» (1900) и социальный роман «Обитель радости» (1903–1905, опубл. 1905), который принес начинающей писательнице широкую известность. Среди наиболее известных ее романов — «Итан Фром» (1909–1911, опубл. 1911), мрачный рассказ о любви и мести на бедной ферме в Новой Англии, «Обычай страны» (1913), социально-сатирическое повествование о пути бедной провинциальной девушки к успешному замужеству, «Век невинности» (1919, опубл. 1920, Пулитцеровская премия 1921 г.) — любовная история, развертывающаяся на фоне сатирической картины жизни нью-йоркского общества 1870-х гг., «Запруженная река Гудзон» (1928–1929, опубл. 1929). На протяжении первого десятилетия XX в. Уортон много путешествовала по Европе, а последние тридцать лет жизни провела во Франции, где обрела немало литературных знакомств — в том числе с Жаном Кокто и Андре Жидом. Помимо художественной прозы и поэзии, она зарекомендовала себя как теоретик литературы (книга эссе «Сочинительство», 1925); в 1930 г. была принята в Американскую академию литературы и искусств.

Перу Уортон принадлежит 11 новеллистических циклов, три из которых — «Рассказы о людях и призраках» (1910), «У черты и за чертой» (1926) и «Призраки» (1937) — относятся к жанру историй о сверхъестественном, составляющих отдельный, весьма значительный пласт ее литературного творчества.

ТОРЖЕСТВО ТЬМЫ{54}

(The Triumph of Night)

Было ясно, что сани из Веймора не приехали; и продрогший юный путешественник, который так рассчитывал поскорее сесть в них, когда сходил с бостонского поезда на узловой станции Нортридж, очутился один-одинешенек на открытой платформе, беззащитный перед натиском зимней ночи.

Хлеставший его ветер прилетел из обледенелых лесов и с заснеженных полей Нью-Гемпшира.{55} Казалось, он пересек безбрежные мили промерзшей тишины, наполнив их таким же холодным воем и отточив края о такой же безрадостный черно-белый пейзаж. Темный, всепроникающий, острый, как меч, он то оглушал, то атаковал свою жертву, словно матадор, который то взмахивает плащом, то вонзает бандерильи. Эта аналогия напомнила молодому человеку о том, что у него самого плаща нет, а пальто, в котором он успешно противостоял относительно умеренному бостонскому климату, на открытых ветру высотах Нортриджа показалось не толще бумажного листка. Джордж Фэксон отметил про себя, что назвали станцию на редкость удачно.{56} Она лепилась к открытому уступу над долиной, из которой взобрался поезд Фэксона, и ветер прочесывал ее стальными зубьями — путешественник так и слышал, как они скрежещут по деревянным стенам станционного здания. Других строений поблизости не было: деревня находилась гораздо дальше по дороге, и туда — поскольку сани из Веймора не приехали — Фэксону волей-неволей предстояло пробираться сквозь сугробы высотой в несколько футов.

Он прекрасно понимал, что произошло: хозяйка забыла, что он должен приехать. Фэксон был еще молод, но подобная печальная проницательность подкреплялась обширным опытом, и путешественник знал, что хозяева чаще всего забывают послать именно за теми гостями, которым труднее всего наскрести деньги на экипаж. Однако сказать, будто миссис Калми о нем забыла, было бы слишком прямолинейно. Воспоминания о подобных эпизодах, имевших место в прошлом, натолкнули Фэксона на мысль, что она, вероятно, велела горничной передать дворецкому, чтобы тот позвонил кучеру и велел ему передать одному из конюхов, чтобы тот (если, конечно, он больше никому не понадобится) съездил в Нортридж за новым секретарем; однако какой уважающий себя конюх не сумеет в такую ненастную ночь забыть подобный приказ?

Самым очевидным выходом из положения было пробиваться сквозь сугробы в деревню, а там найти сани, которые доставили бы путника в Веймор; но вдруг по прибытии к миссис Калми Фэксона забудут спросить, во сколько ему обошлась такая преданность долгу? Это тоже была одна из тех неприятностей, предусматривать которые он научился дорогой ценой, и обретенная таким образом прозорливость подсказывала ему, что дешевле будет переночевать в Нортриджской гостинице и известить миссис Калми о своем местонахождении по телефону. Фэксон уже склонился к этому решению и был готов доверить свой багаж рассеянному незнакомцу с фонарем, когда его надежды пробудил звон колокольчиков.

На станцию вкатили двое саней, и из первых выскочил молодой человек, укутанный в меха.

— Из Веймора? Нет, эти сани не из Веймора.

Это был голос юноши, запрыгнувшего на платформу, — голос настолько приятный, что он прозвучал для Фэксона утешением, несмотря на смысл сказанного. В тот же миг качнувшийся на ветру станционный фонарь бросил на говорившего мимолетный луч, и обнаружилось, что черты его лица находятся в самой отрадной гармонии с голосом. Молодой человек был очень белокур и очень юн (Фэксон решил, что ему вряд ли больше двадцати), однако его лицо, полное утренней свежести, было немного чересчур заостренным и тонким, как будто живой нрав соперничал в юноше с некоторым надрывом, вызванным телесной слабостью. Вероятно, Фэксон быстрее прочих замечал подобные мелочи, поскольку его собственный темперамент зависел от слегка расшатанных нервов, что, однако, как он полагал, делало его чувствительной натурой — и не более того.