Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам Страница 29

- Ходи путями Огня, Головня, и тоже станешь вождём, - назидательно произнёс старик. - Огонь привечает верных. Помни об этом во все дни свои. А теперь ступай. Пусть Жар найдёт тебе дело.

И загонщик вышел - багровый от ярости и досады. Лютый дед извёл его хлеще голода. Ничем его не возьмёшь, хоть ты тресни.

Теперь в общине было тихо. Ни криков, ни ругани, ни смеха, ни слёз. Только потрескивал догорающий в середине стойбища костёр да слышался скрежет лопат по дереву - бабы выгребали навоз из хлевов. Мужики, как видно, разъехались - кто за дровами, кто за сеном. Все вернулись к будничным заботам, словно и не было собрания, переломившего судьбу пополам. Жизнь всколыхнулась как река, в которую бросили огромный камень, и снова потекла себе спокойно. Вот только не было больше ни вождя, ни плавильщика, ни реликвий, ни надежд на Искру. Ради чего тогда жить?

Перво-наперво Головня решил заглянуть к Сполоху. Он чувствовал вину перед ним, хоть и невольную. Оправдаться не надеялся - думал поддержать да перетолковать вдвоём, как им дальше в общине обретаться.

Но пошёл он туда не напрямик, через площадку для собраний, где издыхал, вспыхивая углями, костёр, а по задам, мимо глухих стен, по краю косогора. Воротило его от площадки, хоть в лес беги. Потому и выбрал такой путь.

А на задах чего только нет: утонувшие в сугробах сани, воткнутые в землю лыжи, выброшенные на мороз старые шкуры (твёрдые от собачьей слюны), рассохшиеся кадки, вёсла от кожемяк, медвежьи и оленьи кости, глиняные черепки, а ещё занесённые снегом земляные валы с жёлтыми потёками и обломки серых от дыма и пыли льдин, когда-то закрывавших окна. Хрустя снегом и поскальзываясь, Головня пробирался к жилищу вождя, где сейчас стенали от горя Сполох и его мачеха. Внизу, на реке, сгрудились вокруг прорубей коровы. Приставленные к стаду мальчишки покрикивали на них, отгоняли нетерпеливых хворостинами. Там же крутились и собаки, охраняли скотину от волков, надеясь на людскую подачку. Головня обогнул жилище Сияна и вдруг, к своему изумлению, налетел на Искру. Та шла за водой с коромыслом на плече. Столкнувшись с Головнёй, уронила вёдра, те так и покатились по снежной тропе, пока не уткнулись в сугробы. Девка оторопела на миг, потом упала на колени и разрыдалась.

- Прости, Головня. Не хотела показывать твой подарок. Но Огнеглазка, дура, упёрлась, грозила Варенихе рассказать. Что мне было делать? Я с неё клятву взяла, думала, побоится, а она всё деду растрепала. Как же мне теперь жить? Бабы волчицами смотрят, а отец грозится на следующую зиму замуж отдать. За Павлуцкого... И реликвию отняли. Я хотела погадать на ней, уж так мечтала, так мечтала... А теперь что же? Как же быть, Головня?

Загонщик, растерявшись, пробормотал:

- Да ладно, что ты... Ну, встань, встань, неловко же...

Она ползла к нему, хотела обнять его ноги, но Головня не давался, отступал. Произнёс холодно:

- Это я виноват. Знал, чем дело кончится. Не должен был давать тебе "льдинку". На мне грех, не на тебе.

Она подняла на него прекрасные, полные слёз, глаза, шмыгнула носом, приоткрыла рот. Головня стиснул зубы и, обойдя её, направился дальше. Не время было сейчас нюни распускать. "Пусть ревёт, глупая, - подумал он, взнуздывая себя. - Впредь умнее будет".

Возле жилища изгнанного вождя ездовые псы лизали рыбьи очистки. Головня остановился, взял в обход, чтобы не ломиться через голодную свору. Обычно псы были смирные, но иногда сходили с ума, бросались на других собак и коров, рвали их в клочья. Такое случалось либо с дальнего пути, либо с голодухи. И тогда люди бежали за Огоньком: кроме него, некому было унять разбушевавшихся зверюг. Огонёк приходил, лупил собак рукавицами по мордам, прохаживался остолом по спинам, хватал вожака за уши и тащил его в жилище, чтоб охолонул. Без вожака псы быстро смирели - бери их голыми руками. Головня хоть собак и не любил (а кто их любил, кроме Огонька?), но вожака ихнего знал - здоровенного кобеля с тёмной полосой вдоль хребта. И потому, заметив его среди жрущих псов, взял правее, за сенник, прошёл мимо хлева и подступил, озираясь, ко входу в избу. Остановился в нерешительности и прислушался. Ему вдруг пришло в голову, что если мачеха Сполоха там, то вся его затея - корове под хвост. Баба была гневливая, вспыльчивая, а сейчас, потеряв мужа, и вовсе могла ошалеть.

Он услышал шелестящий звук струи, бьющей в снег, осторожно заглянул за угол. Спиной к нему, покачиваясь как молодая берёзка на ветру, стоял сын вождя и справлял нужду. Под ногами, виляя хвостом, крутилась собака - ждала, когда можно будет полизать солёный снег. Справа был загон для лошадей. Одна из кобыл, бельмастая, белого окраса, перевесила морду через ограду, принюхивалась к хозяину, поводила ушами. Головня узнал кобылицу - на ней вождь ездил ловить Большого-И-Старого. Тосковала, значит, по господину.

Сполох сопел, запрокинув голову и уперевшись левой рукой в наклонную стену, нимало не смущённый тем, что его могли увидеть девки из женского жилища. Головня подумал было, что он пьян, но тут же сообразил - откуда? Кумыса-то нет, если только дурман-травы надышался.

Он тихо позвал его:

- Сполох.

Тот повернул голову, вскинул левую бровь. Сын вождя был без колпака, нечёсаные лохмы расплескались по плечам, закрыли лоб и брови.

- Зачем пришёл, наветчик? - Прищурился и добавил, усмехнувшись: - Это из-за тебя сейчас Искра там вопила?

Голос у него был не пьяный, а больной, с надрывом. Завязав жилой штаны, Сполох повернулся к нему, надвинул на голову колпак. Глаза его смотрели пронзительно и недобро, лицо блестело, точно жиром смазанное.

- Нет на мне навета, - твёрдо ответил Головня. - Глупость есть, а навета нет. Ты это знай.

Сполох постоял молча, не сводя с него взгляда. Потом сказал:

- Да мне-то теперь всё едино - глупость, навет. Через тебя беду терплю...

- Что ж мне теперь, в тундру уйти, чтоб тебе на душе полегчало?

- А это уж как хочешь: можешь в тундру, можешь в лес. Хоть к колдуну в зубы. Плакать не буду, Уголёк.

Головня вздрогнул. Такого оскорбления он не ожидал. Назвать загонщика детским именем - хуже нет обиды. От ярости сжались кулаки, глаза застлала пелена. Ещё мгновение, и он бросился бы на Сполоха, чтобы затолкнуть ему в глотку мерзкие слова. Неимоверным усилием подавив этот порыв, он пробурчал с угрозой:

- Ты бы придержал язык, Сполох. Метёшь как помелом. Нехорошо.

Тот слушал его, брезгливо подрагивая ноздрями - взъерошенный, неопрятный - истый пёс, вылезший из навозной кучи. Потом вдруг подступил вплотную, схватил бывшего товарища за грудки и встряхнул: "Не приближайся ко мне, падаль. Сиди в своей норке и не шебурши, с-сучонок. Пошёл, пошёл".