Брайан Ходж - Краюшка хлеба да вина кувшин Страница 3

— Значит, они не видели того, что вижу я. Я вижу, что ваше сердце намного мягче, чем у других, — Жизель сделала еще шаг вперед, затем еще один, и опустилась на колени в метре от незнакомца. — Что вызывало в них эту перемену?

Человек под одеялом вздрогнул.

— Мое лицо… вы представить себе не можете, как я омерзителен.

— Я привыкла видеть лица, обезображенные из-за болезней и травм, на ферме это не редкость. И никогда я не переставала любить человека только из-за его лица. Обещаю, я не отвернусь от вас, увидев ваше лицо. — Не дождавшись ответа, она попробовала сменить тактику.

— Я даже не знаю вашего имени.

Он снова заворочался под одеялом.

— Никто не давал мне имени. Поэтому однажды я сам дал себе подходящее имя: Бродяга.

Неужели его бросили в раннем детстве, не потрудившись дать ему даже такую малость, как имя? Это не просто печально, это настоящее преступление против нравственности. Она назвала ему свое имя, а затем сказала:

— Позволь мне взглянуть на тебя, Бродяга. Прошу, позволь мне тебя увидеть.

Он поколебался несколько секунд, словно человек, несущий на сердце непосильное бремя. Затем начал медленно поднимать голову, покрытую одеялом.

— Отойдите немного назад, если действительно хотите увидеть, что я такое.

И он встал.

Представлять себе его рост, вглядываясь в отпечатки на сене, было одно, но увидеть воочию — совершенно другое. Медленно поднимаясь с земляного пола, он становился все выше и выше. Жизель всегда считала себя девушкой крепкой, от природы приспособленной для ведения фермерского хозяйства, но… теперь над ней возвышался человек, который был почти на три головы выше нее.

Высунув огромную руку, он медленно приподнял одеяло, и впервые Жизель посмотрела в его мутные влажные глаза. Его кожа пожелтела, губы почернели, спутанные жесткие волосы каскадом падали ему на плечи, извиваясь, будто змеи. Никогда прежде она не видела такого лица; своей уродливостью оно затмило бы любое лицо, искаженное ранами или болезнями. И ее сердце дрогнуло, когда она представила, каким гонениям со стороны других он, должно быть, подвергался. Пусть у него сильные плечи и широкая спина — ни то, ни другое не выдержит такого давления.

Жизель тщетно пыталась подобрать слова. Все мы прекрасны перед лицом Господа? Легко говорить, ведь у самой-то у нее кожа белая, как молоко. Эти ханжеские банальности — последнее, что Бродяга желал бы услышать в такой момент.

Вместо этого она шагнула к нему, протянула руку и дотронулась до его лица. По нему тут же потекли слезы.

— До рассвета еще далеко, — сказала она. — Пожалуйста, расскажите, кто вы и откуда.

Шел второй час после рассвета. Бродяга ни за что не хотел выходить из конюшни вместе с ней, и никакие уговоры не могли заставить его пойти вместе с ней к священнику. Нужно все рассказать отцу Гийому и представить ему эту мятущуюся душу. Им будет о чем поговорить. В течение бесконечно долгих лет Бродяга, будучи отшельником, наблюдал человечество со стороны. Во всяком случае, людям есть чему у него поучиться. Так пусть это начнется с нее и с этой церкви. Пусть это начнется здесь.

— Но зачем? — вопрошал он. — Вы полны надежд, вы верите в лучшее, но все это лишь следствие вашей неопытности. Вы так мало видели в своей жизни, что не представляете, как много в мире ненависти. У меня не осталось ни надежды, ни веры в лучшее… потому что у меня есть опыт. Я знаю, с каким отношением мне предстоит столкнуться.

— Для каждого в этом мире есть свое место, — сказала она. — Я верю в это, и верю потому, что сама воочию в этом убедилась. Никто не может быть по-настоящему счастливым до тех пор, пока не найдет свое место. Я счастлива, потому что я на своем месте. Я принадлежу Господу, нашей церкви и Шато-сюр-лак. И если я смогу помочь вам найти ваше место в жизни, значит, моя жизнь тоже не лишена смысла. Разве вы не понимаете?

Он сказал, что понимает, и не станет противиться, пока она, по крайней мере, не попробует.

Жизель выбежала из конюшни, вдохнула свежий, влажный утренний воздух, плащ развевался у нее за спиной. Она поспешила по тропинке к дому священника, окно которого светилось желтым светом лампы.

Если бы обстоятельства сложились чуть иначе, она ни за что бы не побежала сюда. Бродяга оказался совершенно не таким, каким она себе его представляла, и это принесло ей огромное облегчение. Он оказался уродливым и глубоко несчастным, и с этим было гораздо проще справиться, чем с красотой и скромным обольщением. Если бы он оказался красивым обольстителем, стал бы он таким, какой есть — парижским художником в добровольном изгнании? Наверное, случись так, она тоже побежала бы к священнику, но уже с другой целью: покаяться в нарушении обетов.

Она постучала в дверь, и, когда та открылась, на пороге появился отец Гийом. Прежде она никогда не видела его таким: он уже надел рясу, но до сих пор не побрился. Его худое лицо с длинной челюстью будто бы осунулось, седеющие волосы были растрепаны после сна. А за круглыми стеклами очков…

— Вы плакали? — спросила она.

— Да, — он пристально посмотрел на нее, будто бы только сейчас понял, кто стоит перед ним. — Ты запыхалась. Ты тоже слышала новость?

Жизель нахмурилась:

— Какую новость?

Отец Гийом быстро махнул рукой с таким выражением на лице, будто был за что-то благодарен. Он вытер глаза.

— Ты запыхалась. Должно быть, у тебя была причина. Входи.

Она перешагнула через порог, и они сели за старый, покрытый царапинами стол, за которым отец Гийом ужинал в те вечера, когда предпочитал остаться наедине с Библией и собственными мыслями. В камине разгоралось свежее полено, подброшенное поверх уже истлевших дров.

— Тот человек, который ночует у нас на конюшне, — начала она, — тот, кто так хорошо ухаживает за нашими лошадьми и приносит дрова в благодарность за приют… он нам больше не чужой. Я только что от него, мы проговорили почти всю ночь. Отец, он заслуживает нашей жалости и нашей помощи больше, чем все те, которым мы когда-либо помогали. Вместе взятые.

Жизель пересказала ему длинную и печальную историю человека, созданного другим человеком и впоследствии отвергнутого своим создателем — и всем человечеством. Судьба приговорила его к скитаниям на протяжении двух веков, в течение которых он не старел и не умирал, и реакция людей на него никогда не менялась — менялся лишь мир вокруг. Она вспомнила о расписанном Микеланджело потолке Сикстинской капеллы, о боге-отце, протянувшем к Адаму свою мускулистую руку, чтобы коснуться кончика его пальца. Если бы Бродяга увидел это, почувствовал бы он зависть? Имея кисти и краски, что изобразил бы он сам? Господь сжал бы кулак и повернулся бы к человеку спиной, скривив лицо в отвращении?