Наталья Дмитриева - Неподвижность Страница 3

— Тот человек очень сильно вас любил.

— Да, — Мила мотнула головой, вытряхивая из глаз непрошеные слезы. — И я его тоже. Но невозможно любить, когда тебя так заставляют.

Она съежилась, вдруг ощутив на себе невыносимую тяжесть. Чужое пальто давило на плечи, под ним едва можно было шевельнуться. Она принялась выпутываться из него, но чем больше старалась, тем неподъемней становился груз, и ей перестало хватать воздуха. Из последних сил она подалась вперед, упала и поползла, рывками проталкивая непослушное тело. А пальто никак не хотело ее отпускать, цеплялось всеми пуговицами, отворотами, широкими рукавами. Не уходи…

Отпихнув его ногой, Мила с трудом поднялась и побрела к выходу. Впереди были километры пустоты.

— Постой! — Мужчина вырос на пути, словно скала, и положил руки ей на плечи. — Останься.

— Пусти меня, — жалобно попросила Мила.

Куда бы она ни отворачивалась, он был уже там, все теснее и жарче. Его лицо приблизилось, сухие губы залепили ей рот, колючая щека прижала ноздри, и Мила с ужасом ощутила, как клокочет, с силой прорываясь в нее, его дыхание. Жесткие пальцы впились ей в грудь, и она представила, как они рассекают кожу, раздвигают ребра, добираются до сердца и двигаются в нем, будто раскаленные поршни.

Перед ее глазами был толстый ворот свитера, а над ним — бледная полоса кожи с трепещущей жилкой. Если бы у нее был нож, Мила воткнула бы его прямо сюда… она даже не удивилась, ощутив в пальцах холод металла. Как во сне, она подняла руку и опустила, потом еще раз. Что-то треснуло, как линялая тряпка, и внезапно все прекратилось — и жар, и удушье. Мужчина смотрел на нее, словно не верил своим глазам.

— Мила?..

Она оттолкнула его и вышла под дождь.

…полфунта мяса, но ни капли крови… ни капли, ни капли! Слышишь, ты?!

— Мила, вернись! — крикнул он с мучительной тоской, следуя за ней. Она замотала головой и зажала ладонями уши. И хотя он шел быстро, а она едва шевелила ногами, расстояние между ними становилось все больше.

— Вернись…

Мила оглянулась. Никого не было ни вблизи, ни вдалеке. Она стояла одна на пустой улице, и теплые огни кафе размывались и таяли под шуршащими струями дождя до тех пор, пока не исчезли вовсе.

Она уже не чувствовала своего тела. Холод… нет, не холод. Пустота… нет. Неподвижность, вот чем она стала. Нестерпимый гнет, бремя, которое человек не в силах вынести. Но сердце еще билось, и от этого становилось только хуже — хотя казалось, что хуже быть не может. Полфунта мяса — что делать с ним?

«И мясо можешь вырезать из груди; так повелел закон, так суд решил».

— Судья — мудрец… Вот приговор… готовься, — пошептала Мила, входя в холодный зев подъезда. Темнота внутри шевельнулась, выпуская навстречу согбенную фигуру. С круглого благообразного лица по-совиному блеснули огромные выцветшие глаза.

— Девочка, впусти ты нас, — тонким голосом попросила старуха.

«Идите», — хотела сказать Мила, но вместо этого оттолкнула протянутые к ней руки. Высоко над ними раскачивалась незапертая дверь, с глухим стуком ударяясь о косяк. Мила поднималась по ступеням, и стены со скрипом сдвигались вокруг нее, выпуская струи влажной известки. А дверь все раскачивалась, выстукивая сбивающийся ритм: тук-тук, тук-тук… тук…

Из квартиры дохнуло неотвратимой пустотой, и Мила заплакала. Она опустилась на колени, поползла через порог и так же, не поднимая головы, в комнату, длинную и узкую, точно гроб. Не раздеваясь, Мила забралась под одеяло. Холодные кремовые стены сдвинулись еще теснее, потолок опустился почти к самому ее лицу, и она закрыла глаза и замерла в неподвижности.

Тихими шуршащими шагами в комнату одна за другой вошли старухи и встали рядом.

— Девочка, согрей ты нас, — прошелестела круглолицая, забираясь под одеяло.

От невыносимой тоски и ужаса Миле хотелось завыть, но из онемевшего горла вырвалось только слабое мычание.

— Не плачь, дитятко, не обижу, — ласково произнесла старуха, гладя Милину грудь холодными руками. — Я тебе песенку спою.

И затянула без слов:

— А-а-а… а-а-а… а-а-а…

…И когда мне закрыли глаза, я продолжала все видеть даже лучше, чем прежде. И слышать, и ощущать, но не как раньше — по отдельности, а все вместе, будто одним общим чувством. Я слышала, как вокруг ходили люди и говорили шепотом, видела, как незнакомая женщина взяла моего мужа под руку и попыталась увести. Но он молча высвободился и сел в углу, неподвижно глядя перед собой. И хотя он не произнес не слова, я слышала его крик, бьющийся об меня, точно хищная птица:

— Вернись! Не уходи!

Он продолжал звать и тогда, когда надо мной опустили крышку, и гроб понесли в автобус. И потом на кладбище, когда крышку опять сняли, и люди стали подходить по очереди, чтобы со мной попрощаться.

— Вот беда… Такая молодая, а ведь случилось. Паралич, да… Уж три года… Три или четыре? Господи, помилуй… А муж-то, муж, совсем извелся, бедняга… Все надеялся, что она встанет, а ей только хуже… Ох, смотреть больно… Но теперь, слава тебе господи, отмучилась. И ему полегчает, а то ведь три года все только с ней, только для нее… Три или четыре?

И вот крышку опять закрыли, теперь уже навсегда, а я продолжала видеть над собой пронзительную синеву ясного неба, не омраченного ни единой тенью. И еще — пса, рыже-желтого, как та куча земли, у которой он растянулся, блаженно высунув язык. Вот уж кому действительно было все равно, что со мной случилось.

Когда же это произошло? И отчего? Может, я ударилась головой? Или что-то лопнуло во мне в тот дождливый день в тихом кафе, где запах кофе смешался с запахом хлорки? Или хлоркой запахло потом? Не помню… Помню, что упала вдруг и не смогла подняться, и испугалась так сильно, что отзвук этого страха жил во мне даже тогда, когда всякая жизнь ушла. И моим последним словом, когда я глядела на тебя снизу вверх, было:

— Помоги.

Как потом я жалела, что сказала тебе это! Как я жалела тебя, а еще — себя… И вот я слышу твой голос сквозь мерный стук комьев о сосновую крышку, и ничто во мне не откликается… все неподвижно.

Я одна, в тишине, в темноте. Надо мной и вокруг меня земля. Я чувствую ее движение, как будто древнее чудовище шагает через доисторический лес. Я слышу, как шумят ее сердца, как токи пробегают по нервам и сокращаются гигантские мышцы, как воздух пронизывает клетки. Она движется, а я неподвижна. Я лежу в ней, словно в желудке у чудовища, которому нет никакого дела о проглоченном походя куске мяса. Очень скоро она сомкнется вокруг меня, пропитает своими соками, и этот кусок будет поглощен без остатка, как были поглощены другие.