Алексей Атеев - Дно разума Страница 31

– Вот бы мне такого мужика, – вздохнула женщина. – А коли не пили, так зачем бутылку взяли?

– Нужно же когда-нибудь попробовать, – отшутился профессор.

Он купил рекомендованные продукты и пошел к потрошителю собак. По дороге он размышлял, что сегодня удалось узнать много нового о жизни простого люда в родном городе.

К приходу Севастьянова хозяин закончил свое занятие. На кухне было прибрано, на столе стояла кастрюля, из которой торчали задние лапы несчастного животного.

– А, это ты, – обрадовался пожиратель собак. – А я думал, не придешь. Купил пузырь? Молоток! И закуску? И вовсе центровой. «Лещ в томате»… И лучок! Ну ты, в натуре, уважил! Так пойдем в залу.

– Садись, гостюшка, – промолвил он, ставя перед Севастьяновым граненый стаканчик.

– Я пить не буду, – твердо произнес профессор.

– А я тогда рассказывать не буду, – спокойно заявил хозяин, ловко раскупорив бутылку и налив сначала гостю, а потом себе. – Ну давай, братан, за знакомство! – Он выпил и принялся хрустеть луком. – Нет, так дело не пойдет. Или пей, или уматывай.

Севастьянов поднял свой стаканчик, зачем-то понюхал его содержимое, потом стал пить обжигающую горло жидкость мелкими глотками, как чай.

– Ну ты даешь, фраер! – захохотал хозяин, следивший за действиями гостя. – Закусывай, закусывай…

Сергей Александрович подцепил алюминиевой вилкой прямо из банки кусок леща и отправил его в рот, а дальше, по примеру хозяина, взял луковое перо, потом хлеб… Хлеб оказался свежий, почти теплый. Вкусно было невероятно. «Почему же я раньше никогда не покупал «леща в томатном соусе», – размышлял Севастьянов. – Нужно будет прихватить две-три банки».

– Тебя как звать? – спросил хозяин.

Севастьянов назвался.

– А меня Дохлым, – сообщил тот.

– Дохлый – это кличка?

– Ну….

– А по имени?

– Иван.

– А отчество?

– Ему еще и отчество подавай. Ну, Федорович. Так чего же тебе надо, Серега?

– Про Седова расскажите.

– Это про Баню-то? А чего про него толковать? Урод, он и есть урод.

– В каком смысле урод?

– Да в прямом. Своего брата, блатного, замочил. Не за хрен собачий. Барахло, видишь ты, поделить они не смогли.

– Барахло – это монеты?

– Ну да!

– Нет, вы, Иван Федорович, пожалуйста, с самого начала давайте…

– Чего тебе давать?

– Как все происходило.

– Покаместь выпьем.

– Я больше не хочу.

– А я не хочу рассказывать.

– Тогда наливайте.

– Вот и ладненько. Только по отчеству меня не величай. Я к этому не привык. Можешь просто Иваном, а лучше – Дохлый. Так чего тебе про Баню рассказать?

– Про тот день, когда его арестовали. Как пришел? Что делал?

– Пришел обыкновенно. Хотя не то чтобы обыкновенно, а с понтами. Залетел, как к себе домой, чмошник сраный, и с ходу: «Я – блатной, я – блатной!»

– Что значит: блатной?

– Ну деловой – по-другому. Вор, короче. Вот. Заскакивает он, а у меня в сей пор еще люди сидели. Два евоных кореша, этого, значит, Бани, и еще один. Скок кликуха. Баня на этого Скока наехал. Кто такой?! Почему не знаю?! Одним словом, вел себя как коренной. Сучий потрох! Я говорю: это свой блатной кореш. Недавно «от хозяина», поэтому ты его и не знаешь. И вообще, падло, чего ты тут варежку разеваешь? У него три ходки, а у тебя ни одной. Да я, орет, сам деловой! Вчерась мокруху слепил. Какую мокруху? Чего ты туфту гонишь? А это вы видели? Достает из штанов монету – и хлоп на стол! Ну монета и монета.

– Вы мне, пожалуйста, переведите, – попросил Севастьянов. – Что, например, значит «от хозяина»?

– Из лагеря освободился.

– А «мокруху слепить»?

– Убить кого-нибудь.

– Теперь понятно. И про монету поподробнее, если можно. Какая она была? Серебряная, золотая?..

– Вроде скуржавая.

– Скуржавая – это как?

– Ну серебряная.

– А не золотая?

– Нет, рыжую он потом достал. Когда в карты предложил сыграть. Скоку и предложил. А тот ему: «Отдача у тебя есть?» Вот Баня тогда и вытащил золотой. А тут менты!

– Менты – это милиция?

– Само собой. Увидели рыжье. Ага, говорят, это ты, Баня, квартиру обнес? И подельника мочканул?! Ну вообще, молодец. Вилы тебе, фраер бацильный. Свои же и кокнут. Поскольку ты вора авторитетного замочил.

– А с монетой что?

– С монетой? Так менты ее с собой забрали.

– Нет, не с золотой, а с серебряной?

– И ее, наверное, прихватили.

– У них ее нет.

– А ты откуда знаешь?

– Своими глазами изъятое видел.

– Так ты все ж таки, выходит, мусор?

– Я не из милиции, а профессор физики. Меня эта монета интересует. Может, она у вас осталась? Завалилась куда-нибудь?

– Куда тут заваливаться, – оскалил железные зубы Дохлый. – Видишь: шаром покати.

– Куда же она делась?

– Вот не знаю! Прихватил, надо думать, кто. Пацанята эти… Постой. Вспомнил! Ее Скок в руках вертел. Точно, Скок! А потом менты ввалились… Видать, Скок ее в карман и сунул. И вместе с ней свалил. У него она. Зуб даю, у него!

8

Отгремели гудки автомобилей и звонки трамваев, отшумели, отвизжали и отахали зрители и постепенно разошлись. Наконец, подъехали хмурые граждане, извлекли из-под вагона останки Фофана, погрузили в катафалк и куда-то увезли. Движение возобновилось. Даже лужа крови была смыта с асфальта струей из поливальной машины. Словом, уже через час на перекрестке почти ничего не напоминало о случившемся происшествии. Лишь одинокий черно-желтый штиблет фасона «Манхэттен» валялся на обочине проезжей части, возле решетки водостока.

Но Скок все еще не покинул места трагедии. Еще загодя он вылез из волнующейся толпы, прислонился к витрине обувного магазина, находившегося поодаль, и оттуда наблюдал за происходящим. Он никак не мог понять: почему так получилось?

За свою пускай и относительно короткую, но насыщенную событиями жизнь Скок не раз сталкивался со смертью. На лесосеке, совсем рядом с ним, упавшее дерево раздавило человека; на пересылке один заключенный зарезал другого из-за неправильно сказанного слова; а однажды зимой у него на глазах под лед провалился трактор вместе с трактористом. Но все это были самые обычные, характерные для тамошней ситуации смерти. А здесь?.. Почему это ни с того ни с сего Фофан сам залез под трамвай? Никто его нарочно не толкал. В угнетенном состоянии он не пребывал. Наоборот, Фофан нагло демонстрировал свое процветание и успех. И вдруг такой финал!

Нелепо и в высшей степени невероятно. Скок готов был поклясться самому себе, Фофан залез под трамвай самостоятельно. А может, вдруг пришло на ум, вовсе не самостоятельно, а по чьей-то злой воле. Но чьей?! Он вдруг вспомнил последнюю минуту своего общения с Фофаном. Тот так ему надоел со своими приставаниями на предмет посещения ресторана, что Скок не только послал его подальше, но и мысленно пожелал ему смерти.