Алексей Самойлов - ЯКнига Страница 31

Моё обоняние, получившее стимул к развитию благодаря упражнениям книгаямы, теперь чуяло гораздо больше запахов и их оттенков, и это свойство мира удивляло и настораживало. Удивляло — потому что я уже не понимала, как я жила раньше, не обращая на ароматы жизни никакого внимания. Настораживало — потому что любое незнакомое, неисследованное часто пугает. И запахи, как я чувствовала, тоже имеют свой характер — добрый, весёлый, жуткий или предостерегающий. Или ещё Автор с Типографом весть какой!

В комнате Григория пахло селёдкой и немного — Леночкой. Запах селёдки показался мне наивным, а вот Леночка… Моя бурная Читательница, с которой мы не успели даже подружиться… Леночка мне казалась символом опасности. Может быть, потому, что именно у неё на полке я заболела летаргической апатией, а может, по какой-то иной причине…

Вдалеке гремела посуда — наверно, Григорий находился на кухне. Возможно, он живёт здесь один. Наверное, мне стоит отдохнуть после подходившего к концу сумасшедшего дня моего рождения. И я закрыла глаза, чтобы немного вздремнуть.

Дрёма — странное половинчатое состояние: ты вроде спишь, а вроде нет. Не знаю, как там у других Существ, но у нас, Книг, дрёма случается нечасто. Тебя либо уносит в глубокий сон без сновидений, либо в осознанный, либо ты остаёшься болтаться в мире грёз. В этот раз усталость быстро сделала своё дело, и мне начали сниться последние события в обратном порядке — так тоже иногда бывает. Вот я лечу в рюкзаке и болтаю с Китайчонком, вот меня несёт в тёплых руках Библиотекарь… И вдруг я вздрагиваю от неожиданности — потому что оказываюсь не на полке в Библиотеке, а совсем не здесь и явно не сейчас. Я открываю глаза, понимаю, что проснулась, но ничего перед собой не вижу. Я чувствую себя открытой на первой странице — значит, Григорий по прозвищу Мухомор взял меня в руки и начал читать! Да, такого чудесного пробуждения у меня ещё никогда не было! И в то же время, я почему-то не видела Читателя. Я хотела произнести: «Откройте мне глаза!» Я даже закричала, но не услышала себя, как часто бывает во сне. Но я не спала — просто меня начали читать, и новые ощущения…

Моментально я потеряла способность к их анализу, потому что пограничное состояние улетучилось в небытие. Оставалось только перестать сопротивляться жизненному потоку и наслаждаться всем, что происходит.

Я, слепая, лежала на столе открытой. Вернее, ослепшая при рождении — так я знала про себя. Я могла дышать, слышать и молчать. Но внутри меня, в утробе, из которой я родилась, шевелился тягучий, почти бессмысленный голос. Он не принадлежал мне — поскольку я могла его слышать. Источник голоса также не принадлежал мне — как и всё воспринимаемое не могло являться мной. Но кто я?..

Пришлось прислушаться к тому, что говорит этот незнакомец. И как только я это сделала — то резко слилась с голосом и оказалась в человеческом облике. Человек сидел за столом, а перед ним лежала стопка исписанной красными чернилами бумаги. Рядом со мной находились и другие люди — молодые, неброско одетые, обменивающиеся проникновенными беспокойными взглядами. Странно, что в этом обществе, состоявшем из тринадцати персон, не было ни одной девушки — за исключением меня. Да, я могла видеть, но уже не придавала значения бесконтрольным метаморфозам, творящимся с моими органами чувств. Слышать я тоже могла — и вот один из присутствующих, высокий статный человек с аккуратной бородой и длинными вьющимися волосами, заговорил:

— Почему мы боимся? Потому что мы убеждены, что не достойны любви. Потому что мы думаем, что не способны любить так, как нас любит Бог. И при этом мы забываем, что и нищий, и император — одинаково прекрасные Его творения.

— Разве достойны сравнения грязная гиена и златогривый лев? — послышалось справа.

— Рад твоему вопросу, Фома. Может, кто-то из братьев захочет ответить на него? Что скажешь, Андрей?

— Скажу лишь, что я пребываю в глубокой растерянности, Учитель. Не далее как вчера я видел, как властьимущий вооружённый солдат унижает забулдыгу-бесхребетника, и создалось у меня такое впечатление, что не будь под рукою забулдыги — солдат набросился бы на себя и предался самобичеванию.

— А ты что скажешь, Анна?

Сперва я не поняла, что обращаются ко мне. Под ждущими ответа взглядами учеников я занервничала, пытаясь вспомнить вчерашние слова Учителя. Там было что-то про равенство плодов добра и зла на чашах событийных весов. Боясь неверно сформулировать, я пробормотала:

— Я не знаю, Учитель. Мои глаза давно закрыты, а уши больше не слышат. Ответь нам, почему Бог создал всех достойными любви, и какими бесами мы одержимы, что этого не понимаем.

— Так прозрей, Анна! — воскликнул тот, к кому я обратилась.

И я почувствовала, как его мягкая и тёплая ладонь дотронулась до моих глаз, отстранённо-боязливый взгляд которых я утаивала от своих друзей…

Я вышла из человеческого облика и… стала слепой беспомощной грудой бумаги на столе. Только эхо до мурашек знакомого голоса ещё долго колотило каждую мою страничку колокольным звоном, пока мысль-воспоминание молнией не разрезала эту нереальную тьму: «Легенда Доброй Горы гласит, что перед тем, как стать Книгой, каждая из нас была слепой Рукописью».

Так рассказывала мне Лирика. Неужели я стала Рукописью?! Но тогда где моё абсолютное зрение и что за странные превращения меня в какую-то Анну?

Что-то никак не прозревалось. Нужно снова прислушаться к внутреннему голосу — и как только я это сделала, трюк повторился!

Учитель убрал руку, и я посмотрела на него. Он благодарно улыбался, а я вспомнила его имя и спросила:

— Иисус, а я правда Рукопись?

— Нет, душа моя, — ответил он, а затем обратился ко всем. — Скажите, пожалуйста, что же общего между самой вонючей гиеной и самым великолепным львом?

— Душа, — сказал Андрей.

— Душа, — произнёс человек, имени которого я не знала.

— Душа, — откликнулось эхо.

— Душа — женщина. Разум — мужчина. Именно для того, чтобы вы стали лучше понимать не только меня, но и мои слова, я начал приглашать Анну на наши тайные встречи. Она — такая же, как и каждый из нас, ибо Бог ни одну душу не создал ущербной. С этого дня Анна — наша сестра.

— Разумно ли ты поступил, Учитель? Разве не сказано в одной мудрой Книге, что дела женские — нехитрые, а душа её — потёмки? — засомневался Фома.

— Значит, Бог был женщиной, — произнёс человек, имени которого я не знала.

При слове «книга» меня передёрнуло. На секунду я едва ли не подумала, что вижу всего лишь осознанный сон.