Андрей Звонков - Любовью спасены будете... Страница 32

«Ну как же она не поняла, что я не потащу отсюда никаких сумок? Никогда. Не сегодня завтра сюда придет участковый с директором ДЭЗа и все опечатает. И соседи обязательно скажут, что была какая-то женщина, и очень подробно опишут меня».

«…Если вы не захотите ничего взять, прошу Вас обязательно выполнить одну просьбу: заберите письма. Я не хочу, чтоб сестра их читала. Мне противно подумать, что она, хоть и после моей смерти, прикоснется к нашей семье. А Вы можете поступать с ними как захотите. У меня рука не поднялась сжечь.

Вот, в общем, и все. Еще раз спасибо Вам. Прощайте, поцелуйте за меня Виленочку.

Ну что ж, если пожалуйста… Мария Ивановна сложила письмо и аккуратно убрала в сумочку. Прошла в комнату, где стоял сервант. На полке лежала пухлая стопка писем, а на ней небольшая шкатулочка с палехской росписью. А рядом на полу стояла стопка книг в холщовой сумке.

Маша открыла коробочку – несколько золотых цепочек, два обручальных кольца, три пары серег с камушками, перстеньки. И одно очень красивое кольцо со странным вензелем, явно старинное. Сложила письма и шкатулку в сумочку, положила ключи на полку в серванте. Вышла из квартиры и захлопнула за собой дверь.

Вилечка оправилась совсем. Она уже подумывала, чтобы закрыть больничный и выйти на работу на скорую. Герман хмыкнул на ее вопрос:

– На легкий труд пойдешь?

– Почему это на легкий?

– А потому, голубушка, что ты уже на четвертом месяце, и никто, особенно я, на выездную работу тебя не пустит, а на суточную тем более. Если только в аптеку с восьми до трех, ящики комплектовать.

Виленка поморщилась:

– Не хочется.

– Вот и не рыпайся. Тебе когда на осмотр в диспансер?

– Пятнадцатого февраля, а что?

– А вот что: тебе в декрет уходить в июне?

– Да. Где-то в начале.

– Вот давай-ка и постараемся события не форсировать, а сколько тебе дадут психиатры посидеть дома, столько и сиди. Подстанция без тебя не рухнет, и работа не прекратится.

И жизнь шла своим чередом. Животик рос, Вилечка читала учебники, чтобы не растерять накопленные за первый семестр знания. Академический отпуск оформлен, однако прийти в институт через год и сидеть дура дурой не хотелось. Ежедневные прогулки с собакой по часу-два, ожидание матери и отца с работы. Неторопливые беседы с бабушкой.

В конце марта в кабинете Германа раздался звонок, он снял трубку.

– Да?

– Герман, это я.

Он узнал Машу.

– Что случилось?

– Ты можешь приехать?

– Что-то случилось?

– Да.

– Мама? Вилена?

– Вилена. Приезжай!

– Сейчас. – Он бросил трубку, выхватил из шкафа куртку и, заскочив в кабинет старшего врача, предупредил: – Я уехал. Если станут спрашивать, скажи, буду дома через полчаса, пусть звонят туда.

– Что-то случилось? – спросил старший.

– Что-то с Виленой, жена позвонила, – проговорил Герман на ходу.

Дома его встретили встревоженная Маша, вернувшаяся с работы, и растерянная Ольга Яковлевна. В кресле сидела абсолютно безучастная Вилена. Увидев ее, Герман удрученно спросил:

– Что, опять?

– Не то слово, – озабоченно ответила Маша. – Это не просто опять. Ольга Яковлевна, расскажите Герману.

Бабушка Вилены стиснула руки:

– Да я, собственно, ничего и не знаю. Виленочка сходила с собакой. Они хорошо погуляли, пришли домой, я слышала, как Вилена мыла Дине лапы, потом они о чем-то говорили. Я ее спросила, будет ли Виленочка пить чай? Девочка сказала, что да, и я поставила чайник. Потом кто-то позвонил в дверь. Я была на кухне и не видела. Виленочка открыла. Я не слышала слов, но мне показалось, что говорила женщина. А потом я почувствовала, что тянет холодом по ногам, и выглянула в прихожую. Виленочка стояла у двери. Я ей сказала: «Закрой дверь, дует!» А она не реагирует. Мне стало страшно, я взяла ее за руку, она словно неживая. Я потерла ей виски, дала понюхать нашатырь. Вы ведь знаете, он кого хочешь приведет в чувство. А Вилечка не очнулась. Я ее спрашиваю: кто это был? Она молчит. Я ее спрашиваю: как ты себя чувствуешь, она говорит – нормально. Она на все отвечает одно слово – нормально. Я ничего не понимаю, как может быть нормально, если ребенок неживой и говорит одно слово. А вы что-нибудь понимаете?

Герман пожал плечами. Кто мог приходить? Ошиблись дверью? А у Вилечки резкое обострение? Он повернулся к Маше:

– Ты что-нибудь понимаешь?

Маша прошлась до двери в прихожую, тщательно ее осмотрела. Открыла, постояла с закрытыми глазами. Потом вернулась к Вилене, взяла ее за руку, приподняла за подбородок голову, заглянула в неподвижные зрачки. Потом приложила ладони к ее вискам и спросила:

– Что ты видела? Кто это был?

Вилечка вывернулась у нее из рук, забормотала:

– Все нормально… Все нормально.

Герман спросил:

– Маша, что ты делаешь? Что же случилось? Нам завтра опять ехать к психиатру?

Мария Ивановна взяла его за руку и повела в их комнату, там она сказала:

– Не надо никаких психиатров. Это порча. Я чувствую. Как только Вилена открыла дверь, кто-то навел на нее порчу.

Герман усмехнулся. Ничего себе порчу… Да кому оно надо? Нет, это дурь какая-то! Какая порча?

– Маша, я понимаю, ты веришь во всякие сверхъестественные штучки. Порча, сглаз и прочее… Я тоже понимаю шутки, но сейчас я вижу, что наша девочка резко ухудшилась. Я полагаю, это отголоски той травмы.

– Да при чем тут та травма? – Маша застыла посредине комнаты в позе канделябра с приподнятыми руками, и Герман видел, что она рассредоточена, глаза чуть прищурены, взгляд отсутствующий.

Она некоторое время стояла покачиваясь, потом, опустив руки, сказала: – Ничего не вижу. Герман, при чем тут та травма? – повторила она. – Все, что было раньше, – это цветочки, и, кстати, их легко собака перевела на себя. А сейчас очень серьезно все… – Она мучительно потерла лоб. – Наверное, устала на работе, вокруг Вилечки какое-то марево.

Герман знал, что жена – феномен природный. Знал он и то, что она очень не любила использовать свои способности. Он вспомнил, как на их свадьбе Маша прошептала на ухо: «А я не опасная, пока меня не обижают…»

– Ну хорошо, – сказал он. – Пусть порча. Но нам-то что делать? Надо ж от нее как-то избавляться.

– А кто против? – удивилась Маша. – Только как ты это себе представляешь?

– Ну, не знаю. Ведь снимают же как-то? Тебе виднее.

– Герман, порча – это не грязь… ее просто так не смоешь. Она может только перейти с одного человека на другого… Ты понимаешь? На тебя, меня, твою маму… Ты ведь не хочешь этого?