Святослав Моисеенко - Последняя тайна Патриарха Страница 33

И яркой, нестерпимой молнией:

Приди с перстнем к смрадным огням Геенны, там поймёшь, что делать!»

Было непонятно: кто-то нашёптывает или это свои мысли мечутся в одуревшей от властолюбия голове подобно тушканчикам по тесной клетке?

Есть!! Перстень лежал на самом дне шкатулки, между жемчугами и смарагдами, ярко и тревожно мерцая синим пламенем. Авиафар выхватил его дрожащими от нетерпения руками – словно трепет сладострастия охватил почтенного первосвященника!

Но внезапный легкий шорох за спиной заставил обернуться. В ужасе преступник смотрел на Соломона, тайком вернувшегося с любовного свидания. Царь тщательно скрывал ото всех свою тайну – знал, что несдобровать Суламите, если узнают о его благосклонности к ней. Украдкой покидал на охоте свиту и мчался к возлюбленной, пылая желанием хоть на час увидеть ее! Знал Соломон, мудрейший из мудрых, что между многочисленными женами уже идет полная интриг война. За будущее их сыновей. За будущее их богов-идолов. Это ведь только Единый Бог не знает ни прошлого, ни будущего, пребывая в Вечности, а божки нуждаются в помощи человеческой. Сколько их уже сгинуло бесследно из памяти людской!

Мрачным огнем зажглись глаза Соломона: все ему стало ясно при виде роющегося в ларце Авиафара. Кликнув стражу, приказал схватить изменника. Многие грехи царь милостиво прощал людям, но только не предательство! Помнил он о судьбе Урии…

После скорого суда Авиафар, еще вчера облеченный властью правителя Израиля, был изгнан из пределов страны, и никто не имел права дать ему пристанища. Наваждение покинуло его, покинули и силы… Бывший первосвященник не смог внятно объяснить своего поведения – лежал бессловесной тряпкой у ступеней трона и даже не молил о пощаде.

Лишенный пышных одеяний, в жалком рубище пришел он, шатаясь и стеная, к ущелью, где жители Иерусалима жгли отбросы – «Геенной огненной» прозвали то смрадное отвратительное место. «Приди к Геенне» – билось в мозгу… Там открылась ему щель среди скал, и решил Авиафар спрятаться в недрах земных, чтобы не стать добычей диких зверей – они пока страшили больше голода. Ибо страшным было наказание, назначенное предателю, – лучше бы побили камнями.

Далеко вглубь уводил неведомый лаз. Полз несчастный из последних сил, а вослед ему доносился вой волков… Полз, пока не попал в необъятную пещеру: стены и своды ее терялись во тьме, а у огромного очага сидело в кресле странное существо, закутанное в черный плащ. Лишь из-под капюшона блеснули красными искрами налитые кровью глаза – словно угли, тлеющие в золе…

– Ты не выполнил моего приказа, раб… – прошелестел знакомый гнусавый голос. – Но отныне ты останешься со мной и будешь служить мне! Нарекаю тебя Серым Мастером, дабы помнил ты, как пришел сюда презираемым изгнанником в сером рубище, и кто – единственный! – не отверг тебя. Я верну тебе молодость, открою тайны, дам могущество, о котором ты и мечтать не смел. Но рано или поздно ты должен добыть для меня перстень с Сапфиром!

И склонился обессиленный Авиафар, и прежняя жизнь померкла в памяти его, и забыл он земное имя свое…

А чудесный перстень подарил царь возлюбленной своей, чистой сердцем Суламите. Не открыл он ей тайны, и след сокровища затерялся на многие годы среди людей подобно капле драгоценной влаги в море песка…

Глава 17 Тучи сгущаются

В автобусе об эту пору никого не было, за исключением вечной неистребимой бабки с тележкой, закутанной в сто одежек. Настроение, и без того грустное после прощания с Хранительницей гор, забилось куда-то под плинтус. Когда замелькали улицы Барнаула, ребята совсем пали духом. Перстень уныло посверкивал, словно понимал, что не до него теперь. Как? Как сказать жене, что муж, прошедший столько нешуточных испытаний, погиб так нелепо? Да что вообще – погиб!

Бабка словоохотливо объяснила, где выходить, попутно рассказав о своих сложных отношениях с зятем (алкаш проклятый!), снохой (досталась же сыну эта «прости господи», управы никакой нет!), и что «хорошо – муж, Царствие Небесное, не дожил до ентого безобразия!»

Попутно же выяснилось, что самой «бабке» – всего 48 лет.

«Как моей маме. Только ей больше 35-ти не дашь… А метаморфозы-то продолжаются!» – подумала Настя уже без всякого удивления. Агрессивная моложавость матери никогда не вызывала у нее восхищения. Дочь слишком хорошо знала, как и для чего эту «сияющую красоту» наводили…

Подошли к дому. Монахи решили кротко остаться внизу, у подъезда – присутствовать им, бедным, духу не хватило…

Позвонили в дверь. Анна – приветливая, улыбчивая, открыла и уже было кинулась обратно в кухню – стряпать что-то вкусное, гостей потчевать. Но что-то в лицах друзей остановило ее.

– А… где Петро? С машиной возится? – тревога в голосе молила: «Нет! Только не это! Ну, скажите, что все хорошо!»

В крошечной прихожей стало невыносимо тесно. Потупившись, Никита рассказал о трагедии. У него уже был опыт – не все его товарищи вернулись с чеченской войны. Повисла томительная, невыносимая тишина… Оглушенная Анна, шатаясь, побрела в гостиную. Села за почти накрытым столом и стала машинально протирать салфеткой мельхиоровые вилки-ложки… Первой не выдержала Настя – бросилась перед бедной вдовой на колени, пытаясь хоть как-то разделить ее горе. Минувшие события либо были чудовищны, либо столь невероятны, что эмоциям – нормальным человеческим эмоциям – не нашлось ни места, ни времени. Теперь – нашлось. Рыдая, она стала что-то шептать поникшей Анне, в чем-то заверять, чем-то клясться, что-то обещать… Наконец, Анна тихо заплакала – осознала… Тихо стала говорить:

– На следующий год собирались серебряную свадьбу отметить… Мы ведь поздно друг друга нашли – я уж совсем к тому времени заневестилась. Уж и родня рукой на меня махнула, мол, Анька – «сухая ветка». И тут – он, офицер, красавец, и меня, дуру неказистую, девку старую, полюбил! Что ж он так оплошал? Вы-то себя не вините, вы – городские, а он же здесь вырос, все ведь знал… Лавина… Вот как чувствовала, что не надо вам было ехать! Как перстень увидала – сердце оборвалось! Ну, думаю, в горах-то вы сохраннее будете… Но и там до вас добрались.

Ошеломленный Никита лишь хлопал глазами: ни Петро, ни Анна ни разу, ни жестом, ни взглядом, ни обмолвкой случайной не дали понять, что заметили Реликвию, довольно-таки неуместную на руке простого парня! Но Данила оказался сообразительнее!

– Анна, так вы давно заметили? И все поняли? Или… знали с самого начала?! И Петро знал?!

– Нет, муж мой бедный ничего не знал, он… Он не был… Знающим, – слово вырвалось, такое вроде обычное, и воробышком заметалось по комнате. Но изумило пуще грифа или орла какого мощнокрылого.