Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета Страница 33

Исступление распирало ему грудь, он умолк, унесясь взором в некие невидимые дали. В торжественной тишине слышен был лишь треск полыхающего на алтарях дерева да фырканье пламени…

Но вот от толпящихся у подножия пирамиды женщин отделилась стройная светловолосая жрица в наряде римской весталки; подойдя к Атхарвану, она обвила руками его шею, звеня браслетами.

— Пирофила! Пирофила! — прокатилось по толпе.

— Возлюбленный мой! — выдохнула женщина Атхарвану в лицо, прильнув к его украшенному аметистами нагруднику. — Разве я не молода, не полна жизни? Жизни, во сто крат прекраснейшей, нежели холодная, ледяная страна идеалов, о коей ты, правда, так сладкозвучно говоришь! Приди же к нам, твоим братьям, люби, как любим мы!

И она подставила ему свои карминные уста.

Диким гневом полыхнул взгляд Атхарвана. Отстранив женщину от себя на расстояние руки, молниеносным движением выхватил он из-за пояса жертвенный нож и по самую рукоять погрузил его в грудь Пирофилы.

— Умри, презренная!

Без стона упала она, окрасив ступени алтаря рубинами крови, молодой, горячей.

А верховный жрец, вскинув обагренный нож, обратился к онемевшей от ужаса толпе:

— Я приношу эту жертву Ормазду. Да принесет кровь ее, пролитая на алтарь Огня, победу духу света и правды во вселенской извечной битве его с Ахриманом.

Он сбросил оскверненный нагрудник в костер и, вытащив из кольца подставы пылающий факел, простер его пред собой:

— Братья! Сколь безмерны мое счастье и радость! Настал великий час, пробил час свершенья! Братья! Явим же собой образец человечности, воплощенный символ ее, образец воителей, до кровавого пота служащих освобождению души! Братья! Пожертвуем жизни свои во искупление грехов людских! Возвратим чистоту святому Агни, смиренно испепелясь в его пламени! Когда от тел наших останется лишь пепел, когда ветер развеет по свету прах костей, возликует день добра и чистоты. И превоплотится тогда Огонь в Свет, и озарит Ормазд День Торжествующей Правды! Братья! Станем же Христом для рода людского! Огнем очистим и спасем его! Осанна, братья, осанна!

И с блещущим во взоре безумием он поднес факел к краю портьеры…

Вот тут-то и наступила какая-то особая, нежданная и негаданная перемена. Дурман пролитой крови, вид пылающего занавеса и фанатизм Атхарвана загипнотизировали толпу. Удивительная логика его мысли увлекла заблудшие души в пучину безрассудства — они покорились воле жреца. Несколько десятков рук потянулись к горящим лампам, кадильницам, подсвечникам и, мгновенно завладев ими, стали разжигать огонь под стенами зала…

Вскоре занялись деревянные панели, затлел пол. Среди клубов дыма метались по залу силуэты безумных поджигателей, мелькали жреческие фески, чалмы и тюрбаны. Вдоль стен, между жертвенниками, по ступеням пирамиды змеилось членистоногое пламя, вздымало кровавые свои головы, дыбилось алыми гривами…

На верхней площадке, в ореоле огненных языков, застыл в мистическом экстазе коленопреклоненный Атхарван. И лишь когда снизу долетели к нему стенания задыхающихся жертв, когда золотой обруч Агни стал плотнее сжиматься вкруг него и пламя уже лизало ему ступни, грозно и величественно из уст его полилась песнь:

Dies irae, dies illaSolvet saeclum in favilla…

А снизу, из бездны огня и дыма, откликнулся хор страждущих голосов:

Recordare, Jesu pieQuod sum causa Tuae viae:Ne me perdas illa die…Тот день, день гнева,В золе развеет земное…Помни, милостивый Иисусе,Что я причина твоего земного пути,Да не погубишь ты меня в тот день…

…К утру, когда звезды уже угасли и бледная заря осветила небеса, от клиники доктора Людзимирского осталось лишь дымящееся пепелище — все сгорело дотла в безумном аутодафе.

МУЗЕЙ ЧИСТИЛИЩНЫХ ДУШ

Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его.

Из пламени напев донесся к нам…

И я увидел духов, шедших там.

Данте. Божественная комедия.

Остановились перед следующей витринкой. Под стеклянной крышкой на подушечке алого бархата лежала старая, переплетенная в сафьян книга. Ксендз Лончевский, приподняв крышку, извлек экспонат и любезно протянул его доктору для рассмотрения.

— Служебник из приходского костела в Виннице. — Священник давал пояснения тихим, слегка дрожащим от старости голосом. — А вот и оттиск. Очень отчетливый, — добавил он чуть спустя.

— Действительно, — ответил доктор Пронь, раскладывая книгу на столе. — Интересный знак. Да какой глубокий! Словно от железной, добела раскаленной руки.

Ксендз с гордостью смотрел на свой раритет.

— А главное, подлинный, пан доктор. Оригинал. Верно, Хелена? — обратился он за одобрением к племяннице, болезненного вида красивой барышне со светлыми волосами, внимательно следившей за лицом ученого.

— Верно, — несмело подтвердила та.

Пронь кинул на девушку быстрый взгляд, усмехнулся чуть недоверчиво и вернулся к книге.

Знак и вправду вызывал удивление. Начиная с десятой страницы, виден был выжженный оттиск человеческой руки, очень сильный, пропечатавшийся на много страниц вглубь. Рисунок пальцев четкий и выразительный, оконтуренный темно-коричневым ободком, — по краям оттиска бумага носила явные следы огня.

— А вам известна история этого знака? — спросил молодой ученый племянницу ксендза.

— Пояснения вот тут на карточке, она подвешена сбоку, — избавил ее от ответа дядя. — Вы можете прочитать.

Пронь быстро пробежал глазами листок, исписанный очень мелким, но разборчивым почерком:

«В лето Господне 1730-е после Троицы на другой день, в Винницком костеле прихожанам, собравшимся на службу, воочию показался пан Бонавентура Лашч, усопший владелец Винницкой вотчины, отличавшийся при жизни нравом неистовым и беспутным, и потребовал своей грешной душе заупокойных молитв. В довод же неложности своего появления пропалил насквозь сию богослужебную книгу».

— Служебник этот, — заключил историю ксендз, — подарил мне на память покойный Драган, священник винницкий, узнав, что я завожу музей чистилищных душ.

— Занимательный экземпляр, — вполголоса буркнул Пронь, переходя к следующему curiosum.

Это был квадратный кусок холстины с выжженным отпечатком пяти пальцев; оттиск был не сквозной, деликатный, будто ткани лишь слегка коснулись рукой.