Михаил Ладыгин - Дочь вампира Страница 37

Когда же мы добрались до места, где тропинка уходила от леса, я увидел то, чего раньше попросту не замечал. Она не сворачивала, а раздваивалась. В поле уходила достаточно широкая, протоптанная тропа, а в лес скользила почти незаметная тропка. Но теперь сломанные ветки кустарника и помятая крапива с видневшимися кое-где пятнами крови чётко указывали путь, по которому недавно отступал враг.

Поскуливая от нетерпения, как хороший охотничий пёс, почуявший дичь, я рванулся вперёд, оттеснив Настю, чтобы встать во главе отряда. С этим не мог согласиться Патрик. Продравшись сквозь заросли, он обошёл меня и, взяв след, повёл нас сквозь чащу.

Наше путешествие трудно было назвать приятным. Ветки хлестали по лицам. Паутина липла на наши физиономии, а ноги начали противно зудеть после неоднократного соприкосновения с на редкость ядовитой крапивой, разросшейся по краям тропинки. В зарослях ельника, где трава исчезала под мягким и плотным слоем опавших иголок, тропинка терялась. Теперь лишь тонкое чутьё Патрика позволяло нам продолжить путь, не снижая скорости.

Чем дальше мы углублялись в лес, тем тяжелее становилось двигаться вперёд. Несколько раз под ногами чавкала липкая грязь, а поднимавшийся от неё густой приторный запах указывал на опасную близость болота. Потом на нашем пути возник глубокий овраг с бегущей по камням удивительно чистой водой. Тропинка пересекала его, но не нашлось ни бревна, ни валунов, чтобы перебраться через ледяной ручей.

Я отважно пошёл вброд, однако почувствовав, как судорогой свело ногу, поспешил назад, чтобы подхватить на руки Настю. Выбравшись из воды, я не без злорадства наблюдал за подобравшим рясу священником, который, перебираясь за мной в ледяной воде, бормотал про себя что-то далеко не благостное.

Мало радости доставила нам и необходимость карабкаться вверх по крутому обрыву оврага. Тут уж моя персона доставила моим спутникам несколько весёлых минут, когда я, почти добравшись до самого верха, сполз вниз на брюхе по мокрому откосу. Даже в глазах стоявшего над обрывом Патрика я не разглядел ни тени сочувствия.

Однако даже выбравшись из оврага, мы не почувствовали облегчения. Нам пришлось продираться через бурелом, заваливший дорогу, а дальше начинался изнурительный подъём на круто уходивший вверх холм, на котором когда-то стояла деревянная церковь, расположенная у входа на небольшое кладбище. Возможно, когда-то рядом стояло небольшое сельцо.

Теперь от строений ничего не осталось, а на их месте бурно разросся лес. Не сохранилось даже могильных крестов. Лишь кое-где валялись надгробные плиты. Но лежали они не на могилах, а в стороне от них, перевёрнутые и разбитые. Однако сами холмики рыхлой земли оставались легко различимыми.

Лес покрывал старое кладбище густой тенью, поэтому захоронения лишились росшей здесь прежде травы и цветов.

Пока я переворачивал надгробия, пытаясь разобрать сделанные на них надписи, отец Никодим развил кипучую деятельность. Предусмотрительный батюшка прихватил с собой топор. Теперь, достав его из-за спины и подоткнув рясу, он выбирал среди деревьев осинки, из которых довольно споро заготавливал колья.

Не успел я посочувствовать безвременной кончине «крепкого хрестианина» Лавра Ивановича Кучина, скончавшегося 6 января 1906 года, но «оставшегося в памяти безутешно рыдающей супруги и малолетних чад», о чём мне поведало единственное на всём кладбище надгробие из чёрного мрамора, как отец Никодим потребовал моего горячего участия в своих промыслах.

Справедливо посетовав на то, что нам следует поскорее возвращаться, пока не наступил вечер, он тем не менее не пожелал покидать опасный некрополь, ничем не ознаменовав своего посещения этого так долго разыскиваемого нами места.

Он предложил вколотить в каждый холмик по колу, резонно заметив, что, возможно, нам удастся зацепить кого-нибудь из упырей, «где надо». Я не мог не оценить предусмотрительности вошедшего в азарт священника. В справедливости его умозрительных предположений мы смогли убедиться довольно быстро, когда загоняя кол в третью по счёту могилу, мы вдруг услышали донёсшийся из неё полный бессильного отчаянья стон. Мы с отцом Никодимом вздрогнули, а стоявшая рядом с нами Настя отшатнулась, закрыла уши руками, а затем отбежала в сторону. Beatus ille, qui procul neqotis!27

С ожесточением мы продолжили работу. Несколько раз ещё после ударов топора по забиваемым кольям мы слышали стоны, хрипы, ещё какие-то жуткие звуки. Всякий раз мы прерывали свой труд, а Никодим крестился, шептал молитвы, но затем вновь брался за топор. Движения его казались какими-то механическими, отрешёнными, однако при этом точными и собранными.

Я всё чаще и чаще поглядывал на часы. Мне совсем не хотелось, чтобы вечер настиг нас где-нибудь на обратном пути к дому. Патрик тоже выражал нетерпение, а круживший где-то над нашими головами между ветвей Корвин подгонял нас коротким хрюканьем.

Наконец запас кольев закончился, тогда мы, к облегчению Насти, тронулись к дому. Идти назад оказалось ещё тяжелее. Во-первых, мы устали, во-вторых, нас уже не подгоняло нетерпеливое желание проверить сообщение девушки, на смену ему пришло давящее ощущение стремительно завершающегося дня. В лесу темнеть начинает раньше. Сумерки здесь таинственнее и тревожнее, чем на открытом пространстве.

В довершение всего, Настя вдруг охнула и, схватившись за голову, как слепая, заметалась среди деревьев. Её опять настигла боль, посланная практически с того света. Теперь отцу Никодиму пришлось идти, поддерживая девушку, а я, стиснув зубы, проклиная себя за пижонский отказ от завтрака (или обеда), бормотал заклятия и концентрировал остаток сил, чтобы прикрыть сознание мучительно корчившейся дочери вампира от атак её замогильного недоброжелателя.

Когда мы добрались до подворья, солнце только начинало уходить за стену леса, но мы чувствовали себя совсем разбитыми. Торопливо усыпив Настю уже проверенным способом, я рухнул на лавку, тут же закрыл глаза, мысленно приказав себе проснуться через 15 минут. Проснулся я только через час, что случилось со мной первый раз в жизни — до этого мой биологический будильник ни разу не подводил меня.

На столе пыхтел горячий самовар, шипела яичница, а отец Никодим кротко молился в углу. Увидев, что я проснулся, он подсел к столу. Мы резво выскребли сковородку. Затем он, обжигаясь, допил свой чай, после чего занял моё место на лавке, строго наказав мне разбудить его, как только стемнеет.

Сэр Галахад с Патриком уснули ещё раньше. Вид сонного царства, в которое превратилась горница, угнетающе действовал на мои расстроенные чувства, а посему я вышел на крыльцо, закурил трубку, после чего начал философски наблюдать, как сливаются с надвигающимися сумерками тени от забора и подступавших к нему деревьев.