Оксана Ветловская - Имперский маг Страница 37

— Вы явно что-то почувствовали, — сказал Штернберг.

Узница молчала.

— Я жду ответа.

— Это как огонь… — пробормотала женщина.

Штернберг довольно кивнул. Обычные люди чувствуют лишь тепло. Наконец-то он мог поставить в списке первую галочку. Нет, эта заключённая, конечно, не могла быть преступницей — такие возвращают жизнь, а не отнимают. Но у этой женщины был дар, достойный самого пристального внимания.

— Я нахожусь здесь для того, чтобы предложить вам возможность покинуть концлагерь. Начать новую жизнь. Совершенствовать ваш талант. Применять его в деле. Вы прекрасно знаете, какой талант я имею в виду, — громко и отчётливо выговорил Штернберг. Подумав немного, добавил: — Более того. Здесь вам грозит скорая смерть. А тем временем за воротами лагеря вас ждёт достойная жизнь. Новые знания, уважаемая работа. Меня не интересует ваше прошлое. Меня интересуют ваши способности.

Это прозвучало с таким дубовым пафосом, что он чуть не плюнул от отвращения к себе.

Женщина смотрела на него остановившимся взглядом. Вначале он подумал, что до неё не дошло, и надо повторить, но, насторожив Тонкий слух, понял, в чём дело: она просто-напросто боится и нисколько ему не доверяет. В лагере считалось, что любое изменение в заведённом распорядке ведёт к худшему, что следует тщательно избегать любых перемен и тогда, быть может, протянешь подольше. Как преодолеть это вдолбленное непрерывным многомесячным ужасом убеждение, Штернберг понятия не имел. В самом деле, с какой стати измученная узница должна верить лощёному эсэсовцу? Это было очередное упущение в длинном ряду бесчисленных недочётов злосчастного проекта, о которых Штернберг и не подозревал, когда взвалил на себя сложнейшую, как выяснилось, задачу набрать будущих сотрудников из потерявших человеческий облик полумёртвых существ. Он-то думал, они сами с радостью за ним побегут, подальше от концлагеря, стоит лишь свистнуть. Ну и идиот же он, чёрт бы его побрал. А если половине из них будет страшно играть с осатаневшей судьбой, и без того едва удерживающей их на волосок от гибели, а другая половина окажется принципиальной, и им, понимаешь ли, мерзостно добровольно идти «вкалывать на наци» (а ты сам согласился бы стать, скажем, подручным у красного мага Вольфа Мессинга)? Ну и что тогда? Школа не тюрьма, силком не потащишь.

— Итак, выбор за вами, — с расстановкой произнёс Штернберг, внутренне изнывая от своей возмутительной недальновидности.

— Что будет, если я откажусь? — тихо спросила женщина.

— Да ровным счётом ничего вам не будет, — с досадой ответил Штернберг. — Останетесь здесь, а я уеду. Но почему вы спешите отказаться? Подумайте. Хуже вам точно не будет. А вот лучше — наверняка.

Долгий взгляд узницы — словно взгляд в небо из глубокого колодца — красноречиво говорил о том, что может быть много хуже. Эта женщина наяву видела такие чёрные бездны, какие Штернбергу и не снились.

— Я благодарю вас за оказанную мне честь, господин офицер, — запинаясь, произнесла заключённая, — но я считаю, что здесь я нужнее.

О господи, взвыл про себя Штернберг. И она ведь совершенно искренне говорит. Бывают же такие. Но должен, должен быть какой-то способ уговорить её.

— Хорошо. Хорошо, фрау… — он посмотрел в список, — фрау Керн. Достойно и самоотверженно. Но сколько вы здесь ещё протянете? Месяц? Два? А сколько проживут те, кого вы поднимете на ноги? Сегодня вы их выходите, а завтра какой-нибудь шарфюрер Швайнерюссель вздумает поразвлечься стрельбой по живым мишеням. И смысл ваших стараний?.. А подумайте, скольких вы сможете спасти, если останетесь в живых и получите такие знания, которых не дают ни на одном медицинском факультете. Вы ведь, кажется, медсестра? Мы можем вас многому научить. Доказательства? Пожалуйста. — Он накрыл ладонью кисть её правой руки, обезображенную глубоким сильно воспалившимся порезом, и, когда отнял ладонь, опухоль спала на глазах.

Женщина отвела взгляд.

— Значит, вы теперь даже такое умеете…

На минуту в небольшом помещении воцарилась столь глубокая тишина, что Штернберг слышал тиканье своих наручных часов.

— Так что вы скажете на моё предложение? — спросил он.

— У меня… у меня здесь дочь, я не могу.

— Ваша дочь будет освобождена вместе с вами.

Глаза женщины вдруг заблестели так ярко, словно комнату залило солнечное сияние, — хотя за окном шёл густой снег.

— У меня муж в Бухенвальде, — прошептала она.

— Имя.

— Простите, что?

— Имя вашего мужа. И дата рождения.

Она назвала. Штернберг записал.

— Ваш муж будет освобождён в один день с вами. Вы понимаете, как много от вас сейчас зависит, фрау Керн?

Она понимала. Прекрасно понимала она и то, что сидящий напротив странный чиновник обладает сказочной властью одним росчерком пера освободить хоть сотню человек за раз. Она это очень хорошо понимала. Умная женщина. Правильно, я бы на твоём месте тоже отчаянно торговался.

— У меня сестра в одном из отделений Равенсбрюка. Кажется, в Мальхове…

Штернберг подвинул к ней лист бумаги и ручку с золотым пером.

— Пишите. Отчётливо. Имя, фамилия, дата рождения, желательно название концлагеря. Кого вы хотели бы видеть на свободе. Всего не больше пяти человек. Это будет наша с вами сделка.

Вот так. Оказывается, так просто. Так просто, что даже страшно.

Фрау Керн торопливо нацарапала крупными скачущими буквами пять имён. Крохотный списочек длиной в целую жизнь. Вчера эти пятеро были обречены на смерть — сегодня они получили законное право жить. И из-за чего? Из-за того, что один амбициозный карьерист предложил своему хозяину один амбициозный проект. Гиммлер позволил принимать любые меры, в том числе и такие. Собственно, почему именно пять? Что ж вы скромничаете, вершитель судеб? Можно и десять, и пятнадцать. Вся эта сволочь вроде Зурена определённо не обеднеет…

— Итак, вы согласны.

— Да, господин офицер.

— Распишитесь вот здесь.

Перед тем как заняться следующим заключённым, Штернберг спросил у фрау Керн, знает ли она здесь, в Равенсбрюке, узниц с необычными способностями вроде её собственных. Женщина ответила «нет», но подумала — мысли обессиленных людей очень легко читать — о паре человек, имена которых Штернберг не замедлил вытребовать. Её увели. Теперь её вместе с дочерью до отъезда поместят в особый барак, где персоналу под угрозой расстрела запрещено причинять вред ценным для рейха людям.

После её ухода Штернберг долго сидел в холодном оцепенении, поражаясь своей иезуитской изобретательности. Неплохо он тут устроился.