Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола Страница 38

Эммануэль хотел побыть один, разобраться в себе.

Не уехали брат и сестра Митгарт, Хамал и Риммон. И без того полупустой замок в эти дни и вовсе обезлюдел.

…Сирраху тоже было тоскливо. В течение последнего месяца дела его пошли на лад. Эстель неизменно встречала его появление улыбкой, не отвергала подарки, не отказывалась от приглашений, откровенно кокетничала с ним. Пена кружев подола её платья по временам поднималась почти до округлой коленки. Губы Сирраха сразу пересыхали, черты обострялись. Она уже не обращала никакого внимания на Мориса де Невера, и Риммон почти перестал ревновать. Она даже сказала Симоне, разумеется, так, чтобы Сиррах случайно это услышал, что он удивительно мужественен и по-своему очень красив. И хотя изначальная его страсть погасла, сменившись болезненным чувством очарованности, зависимости и боли, Риммон был счастлив.

Но теперь Эстель уехала, и мир вновь опустел. Сиррах целыми днями бесцельно шатался по залам Меровинга, а вечерами сидел у себя, глядя на колеблющееся пламя свечи, иногда безуспешно пытаясь что-то читать. В эту ночь, в начале января, он забрёл в храмовый притвор, где натолкнулся на Эммануэля, стоявшего на коленях перед алтарём и молящегося. Сам Сиррах не молился никогда, даже в иезуитской школе он просто бормотал затверженные слова, не вникая в их смысл, и сейчас с недоумением слушал слова молитвы Ригеля. Странно, но уходить не хотелось. Ладанное курение медленно струилось от еле горящих лампад, но его запах, обычно неприятный Риммону, сегодня мягко обвил его и, казалось, проник в душу. Стало спокойно, и такой безмятежной тишины в своей душе он не помнил.

— О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу Твоему со смирением припадающих. Мы — Твои и хотим быть Твоими… Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои, сжалься над теми и над другими… Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя… — Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.

Тот спросил, глядя на Ригеля исподлобья:

— Разве Ему нужны твои молитвы?

Со времени их почти четырехмесячного пребывания в Меровинге это были первые слова Риммона, напрямую обращённые Сиррахом к Ригелю. Эммануэль опустил глаза и тихо проговорил:

— Он — бессмертие. Молитва — соединение с Ним. Это нужно мне.

Риммон улыбнулся. Он не понимал, но мирный покой души, установившийся столь нечаянно, разрушать не хотелось. Они вместе вышли из храма и побрели по заснеженному двору в свой корпус. Неожиданно Риммон спросил:

— А где ты научился писать стихи?

Ригель робко пожал плечами и сказал, что воспитывался в доме священника, любившего поэзию. Сам он начал сочинять ещё в детстве. Они подошли к спальням, и Эммануэль, повинуясь приглашающему мановению руки Риммона, прошёл в его апартаменты. Он никогда здесь раньше не был. Вся комната — темно-красные портьеры, глубокие кресла с вольтеровскими спинками, деревянные шкафы, доверху набитые старинными фолиантами, мрачные картины в тёмно-бордовой и буро-зелёной гамме, черепа на столе — всё носило на себе отпечаток личности хозяина.

Эммануэль, пока Риммон разжигал камин, листал лежащую на столе книгу. На странице, заложенной засушенной веткой с цветком жимолости, он вполголоса прочёл: "Упражнения в истинной магии не требуют обрядов и заклинаний; нужна лишь глубокая вера в великую силу магии. Истинная магическая сила заключена в истинной вере, истинная же вера основывается на знании, и без знания не может быть веры. Если я знаю, что божественная мудрость может совершить некое деяние, я обладаю истинной верою. Если же я лишь полагаю либо пытаюсь убедить себя в том, что верю в такую возможность, это не есть знание и это не дарует веры. Никто не может обладать истинной верою в то, что не есть истина, ибо такая "вера" будет лишь убеждением или суждением, основанным на неведении истины…".

Эммануэль усмехнулся.

— Полагаешь, что это не так? — заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.

— Автор считает, что вера — есть глубокая самоубежденность, самоуверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера — это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия — это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишенной его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном — это удел безнравственных людей.

— Разве магия — не есть просто стремление постичь Божественный мир?

— Зачем же для этого магия? — И Эммануэль тихо прочитал:

 Не в волхованиях Халдеи, не в мистериях Элевсина изначального Бытия постижение, но случайные его видел я отражения в запахе жасмина, в утончённости паутины. Неуловим шалфея аромат чародейный, лепестков лилейных тайна невместима. Я изнемог, осмысляя идею жимолости и непостижимость орхидеи…

— Невер прав, Эммануэль, neс mortale sonas, звучит бессмертно, — На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.

Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.

— Рад вас видеть, Хамал.

Гиллель опустился в глубокое кресло.

— Вы говорили о вашем хересе, Риммон… Фино, Амонтиладо, Олорозо?

Сиррах улыбнулся и кивнул.

— Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.

Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:

— Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай слишком многие о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша… — он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, — А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже — о смысле жизни.

Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.

— Ну вот, отведайте.

Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

— Он давно мне обещает, но все время откладывает, — пожаловался Риммон.

— Ладно, сегодня я в духе, — заметил Хамал, и тихо начал:

 Там, где лишь тихий шум прибоя, извечно размеренный и спокойный, у старой таверны, где так назойливо трещанье цикад и нежен запах магнолий, щемящие спазмы сердечной боли прошли и были забыты мною. Я, затаившись, вслушивался в бескрайние вересковые пустоши, в створки раковин устричных, в журчание речной излучины, без устали постигая шестым чувством неизреченное бытийное искусство. Я — птичьи трели интерпретировал, цитировал на память римские сатиры, надписи ветхих папирусов разбирал придирчиво, искал эликсиры вечной юности, догматизировал казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры. Грезил я, в заблуждения впадая, хоть единожды, хоть нечаянно, впасть и в Истину. Но обретал ли? Песком меж пальцев, ветром ускользая в проёмах оконных, облаком в небе тая, она исчезала, меня отвергая…

До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. — Хамал скромно опустил глаза.