Шестой Страж - Поппи З. Брайт Страница 4

Все еще темно и ничего не видно, но Розали наизусть знает дорогу через эти деревенские улочки. Скоро ее руки нащупывают ржавые железные ворота кладбища, и те со скрипом распахиваются от ее прикосновения. Она вздрагивает от резкого звука в предрассветной тишине, но вокруг нет никого, кто услышит.

По крайней мере, никого, кто мог бы услышать.

Расплывчатые силуэты надгробий вонзаются в чернильное небо. Немногие семьи в деревне могут позволить себе покупку надгробия с резьбой; они связывают вместе два бруска в форме грубого креста, или вытесывают собственную плиту из куска гранита, если могут его достать. Розали на ощупь находит дорогу сквозь лес покосившихся, беспорядочно расположенных памятников мертвецам. Она знает, что некоторые из них — всего лишь дубовые доски с надписями от руки, вкопанные в землю. У основания каждого надгробия дрожат влажные тени. Под ногами хлюпает зловонная грязь. Она убеждает себя, что это всего лишь запах затхлой воды. Местами земля скользкая и неровная, девочка не видит, на что наступает.

Но когда она приближается к тому надгробию, которое разыскивает, то видит его; потому что это самое красивое надгробие на всем кладбище, вырезанное из мрамора цвета бледной луны. Кажется, что оно втягивает весь свет в свои молочные глубины. Семья заказала его в Новом Орлеане, потратив, должно быть, все сбережения. Чеканные буквы аккуратны как бритвенные порезы. Розали не видит их, но знает каждый их изгиб, каждую тень. Только его имя, строгое и холодное — никаких дат, никаких надписей; словно горе семьи было так велико, что они не в силах были сказать о нем что-либо. Просто написали имя и оставили его там.

Участок земли у основания камня еще не виден, но она и так знает его слишком хорошо — голый грязный прямоугольник. Прошло слишком мало времени, чтобы выросла трава или сорняки; его похоронили всего две недели назад. Те несколько побегов, что пытались взобраться на могилу, были сбиты дождем. Неужели он действительно там, внизу, закрытый в коробке — его гибкое тело раздувается и лопается, его замечательное лицо и руки начинают разлагаться?

Розали делает шаг вперед, вытягивает ладонь и прикасается к буквам его имени: ТЕОФИЛЬ ТИБОДО. Когда она думает об имени — видит его во сне (а пальцы скользят по мраморным контурам), в ее разуме возникает образ, круговорот ощущений, насыщенных и эротичных. Мальчик старше Розали, возможно, лет семнадцати: бледное лицо с острыми чертами, слишком худое, чтобы можно было назвать его красивым, но безусловно неотразимое; волна длинных блестящих черных волос, наполовину скрывающая глаза пронизывающе-лазурного цвета. Теофиль!

(Вдруг у меня возникает ощущение, что сознание Розали полностью слилось с моим. Мое сердце дрожит от ее любви и желания к этому горячему мальчику кажун. Я смутно осознаю, что на кровати лежит спящее пьяное двадцатилетнее тело Розали, ее женское естество сжимается от воспоминаний о нем. О, как он прикасался к ней, как пробовал ее на вкус!)

Розали знала, что в глазах Господа это было неправильно. Мама воспитала ее хорошей девочкой. Но вечера, проведенные с Теофилем после танцев и церковных собраний, когда они сидели на пустом причале и его рука обнимала ее плечи, когда она прижималась к его теплой груди, — это не могло быть неправильно. Через неделю после знакомства он начал показывать ей то, что писал на своей старенькой печатной машинке «Олимпия», испачканной чернилами: стихотворения и рассказы, песни болот. И это не могло быть неправильно.

А ночь, когда они украдкой выскользнули из своих домов, чтобы встретиться; ночь в пустом лодочном домике, неподалеку от места, где жил Теофиль, — это тоже не могло быть неправильно. Они начали всего лишь с поцелуев, но те стали слишком жаркими, слишком неистовыми — Розали чувствовала, что внутри у нее все горит. Теофиль ответил на ее жар своим собственным. Она ощутила, как он поднимает край ее юбки и — осторожно, почти благоговейно — стягивает хлопковые трусики. Потом он гладил темный холмик меж ее ног, дразня самыми кончиками пальцев, потом быстрее и сильнее, пока она не почувствовала, что еще немного, и она раскроется, как бутон, истекающий сладким нектаром. Тогда он развел ее ноги шире и склонился поцеловать ее, так же нежно, как целовал ее рот. Его язык был мягким и в то же время жестким, как намыленная мочалка, и Розали подумала, что умрет от такого наслаждения. Затем медленно Теофиль начал входить в нее и да, она хотела его, и да, она цеплялась за его спину, притягивая его ближе, не обращая внимания на острую боль. Он замер внутри нее, едва двигаясь; наклонил голову, целуя болезненно чувствительные соски, и словно сила всех женщин прокатилась сквозь Розали. Это не могло быть неправильно.

С мыслью об этих воспоминаниях она делает еще шаг к надгробию. Земля осыпается под ее ногами, и девочка падает в могилу своего любовника.

Лопата бьет ее по спине, прямо по позвоночнику. Гнилая вонь вздымается вокруг нее, тяжелая и насыщенная: испорченное мясо, прогорклый жир, тошнотворно-сладкий запах. Падение оглушило Розали. Она барахтается в грязи, выплевывая ее изо рта.

Первый бледный луч рассвета разливается по небу, и Розали глядит в разрушенное лицо Теофиля.

(Теперь ее воспоминания накрывают меня с головой, словно прилив. Через некоторое время после того, как они начали встречаться в лодочном домике, ее стало постоянно тошнить, жара приводила ее в апатию. Месячные, которые пришли к ней всего год назад, прекратились. Мама отвезла девочку в соседний город к доктору, и он подтвердил то, чего Розали опасалась: у нее будет ребенок от Теофиля.)

Ее папа не был ни грубым, ни жестоким человеком. Но он вырос в лоне Церкви, и научился тому, что чувство собственного достоинства и честь семьи— это одно и то же. Теофиль так никогда и не узнал, что его Розали забеременела. Однажды ночью отец девушки ждал его в лодочном домике. Мальчик вошел внутрь, держа в руках кучу листов с новыми стихотворениями, и папин заряд дроби попал ему в грудь и живот — сотня крошечных