Дракула. Повести о вампирах (сборник) - Джордж Гордон Байрон Страница 4

просто с окраины Австро-Венгрии, а как раз с той (также и политически опасной) территории, где сошлись во взаимном недоверии восточное и западное христианство, подпираемое мусульманством в его самом непривлекательном — османо-турецком — изводе. В истории же Арнольда Паоле к этим элементам присоединяется еще и Греция, где молодой солдат был укушен вампиром. В Грецию (или к греческим храмам Малой Азии) отправляют своих вампиров и Полидори с Байроном. В глазах сербского солдата Арнольда Греция была, вероятно, стыком погибающего восточного православия с мусульманством; живший под турками, отуречившийся, но православный — православный, но отуречившийся — грек был братом по вере, мертвым братом, то есть — вампиром. А поэтическому воображению такой же мертвой, но своей представлялась античная Греция.

Для культуры, порождавшей вампира, не было никого более «своего», чем вампир — сосед, член семьи, родитель, он пожирал «своих» именно по праву родства. Для западной культуры, воспринявшей легенду о вампире, он был чем-то далеким и чужим. Полидори спутал все карты, сделав вампира англичанином, лордом, человеком, который кровным родством связан со множеством английских семей. Но классическая английская повесть и после «Вампира» продолжает пугать читателя злодеем настолько далеким, что не безусловна даже его принадлежность к человеческому роду. Подходящий прототип был у Дракулы — в юности Влад Цепеш жил заложником в Турции, в пору царствования из отеческого православия переходил в католичество, подозревался и в более решительной измене христианской вере. Впрямую Брэм Стокер об этом не говорит, на то и миф, чтобы имя несло все не до конца раскрытые смыслы. Там, в своей Транс-сильвании, за-лесной стране, Дракула настолько «свой», что ему повинуются стихии, волки служат ему, и местное население, и кочевники-цыгане готовы убивать за него и умирать.

Зачем вообще Дракула поехал в Лондон? Если уж кончилась кормежка в окрестностях замка, неужели нельзя было поискать где-то по периметру, тем более что мертвые скачут быстро, многое можно за ночь успеть. Единственная, кажется, его задача — до смерти напугать метрополию тем, чего всякая метрополия больше всего боится: нашествием варваров, туземцами, которые понаедут со своими правилами да еще и гражданства потребуют.

Английского читателя отчасти успокаивала физическая привязанность вампира к родным местам. Кармилла-Миркалла не покинет Штирию, австрийскую область, назначенную Ле Фаню в отечество кровососам. Как ни прикидывайся своей в доме, где ей оказывают гостеприимство, спать вампирша должна в собственном склепе, а потому далеко не отлучится, до Острова не дотянется. В «Дракуле» привязанность к родной земле, как и многие другие свойства вампиров, возводится в закон природы (обязательно кровопийце каждый день укладываться в землю, где есть частица праха его предков, или же в могилу, где обитает им же инициированный вампир), а всякую системную задачу можно решить. Дракула и решает: учит английский язык, покупает дома в Англии и везет с собой полсотни гробов с трансильванской землей — каков образ чужой «крови и почвы», которыми будет насильственно заменена тщательно взлелеянная европейская культура!

Разные времена — разные страхи. Предельно «свой» и предельно «чужой» вампир — и попытка человека увидеть самого себя (когда из зеркала исчезнет отражение), и нащупывание пределов человеческого общества. Речь идет именно о том обществе, к которому принадлежим мы. «Вампир» не проверяет наших отношений к древним египтянам или к неграм «где-то там в Мозамбике». На этом персонаже проверяется лишь, кого «мы» относим к понятию «мы», до какой степени откровенно признаемся в существовании различных, в том числе не слишком приятных или приемлемых групп внутри «общества» и как примиряемся или не примиряемся с существованием маргиналов. Наш круг расширяется или, не дай бог, сужается, и сильная пульсация круга ведет к всплеску вампирских сюжетов. Ночные и сумеречные «Дозоры» возможны лишь в пейзаже постсоветской, резко изменившейся по этническому и прочему составу Москвы; «Интервью с вампиром» рождено в том числе и усилием побороть страх перед СПИДом, перед особыми предпочтениями и нетрадиционным укладом семьи: двое красивых юношей, воспитывающих приемную дочку, — вероятно, это вызовет некоторое напряжение, даже если они не вампиры. «Сумерки» Стефани Майер (по секрету сообщили, главное тинейджеровское чтение) затрагивают едва ли не самый тревожный сейчас вопрос подростковой эмансипации: а вы разрешите своей дочери? С какого возраста? Не проверив, из какой семьи парень?

До СПИДа был сифилис, еще раньше — наследственные заболевания и гомосексуализм, каравшийся смертной казнью (в Англии — до середины XIX века), и семейные распри, и взаимное непонимание между поколениями, между мужчинами и женщинами, между влюбленными и теми, кто смотрит на их отношения со стороны, между чужими людьми, которым через брак предстоит породниться.

В отношениях между полами и в браке напряжение свой-чужой вибрирует с такой же силой, как в легенде о вампире. Почувствовав это, еще только зарождавшаяся вампирская литература уже в XVIII веке окрасила сюжет эротикой, отнюдь не присущей провинциальному сербскому «вудкодлаку». «Мертвые скачут быстро», когда погибший жених увозит свою невесту в балладе Бюргера; у Гете «коринфская невеста» с того света является на кровавую свадьбу к жениху. Гете угадал оба мотива — нереализованного полового влечения и стыка двух религий. Семья девушки приняла христианство, жених, который ей предназначался с детства, остается язычником.

Страх перед чужой верой и тяга к ней, страх и тяга, вызываемые тайнами пола, соединились, породив классическую вампирскую повесть. Переход от поэзии к прозе осуществился как раз в тот момент, когда понадобилось говорить о запретных темах, и вампирский сюжет дал им выход. В XVIII веке еще можно было писать о «погубителях» невинных девушек, но цензура становится все более ханжеской, и лорду Рутвену губить девушек приходится в самом буквальном смысле. Первой жертвой становится греческая красавица, приглянувшаяся его наивному спутнику Обри, — в более реалистичный век циничный старший приятель попросту соблазнил бы Ианту, но вампир ее «выпивает». Затем наступает черед сестры Обри, и зловещий лорд Рутвен берет ее в жены, проходит даже через свадебный обряд (позднейшие вампиры будут хотя бы страшиться церкви, но этот настолько обыден, ему жениться — что поужинать) — лишь затем, чтоб к полуночи новобрачная «утолила жажду Вампира». Юноше, который пытается его разоблачить, Рутвен цинично намекает, что сестра будет обесчещена, «женщины слишком слабы».

Физиологического ужаса, противоестественности кровопийства никто как бы и не замечает, «задумчивый Вампир» (о чем он, собственно говоря, задумался?) наравне с мрачным бродягой Мельмотом тревожит сон пушкинской Татьяны. «Погибну, — Таня говорит, — но гибель от него любезна». Девицы в вампирской литературе сами напрашиваются на гибель — дальше будет хлеще, у Ле Фаню появятся уже откровенно лесбийские мотивы, викторианские комплексы проступают у бесхитростного Стокера.