Энн Райс - Слуга праха Страница 4

Как только еда была готова, Азриэль принес мне глиняную миску — я предпочитал пользоваться самой простой деревенской посудой — и велел выпить еще дымящийся бульон, что я послушно и сделал.

Вода и бульон сотворили чудо и постепенно вернули меня к жизни, ведь поначалу сознание мое было затуманено настолько, что я даже не упомянул о небольшой аптечке, хранившейся в белой коробке.

Азриэль сполоснул мое лицо прохладной водой.

Потом он вымыл меня целиком: медленно, терпеливо, бережно переворачивая с боку на бок, и постелил чистые простыни.

— Вот бульон, — сказал он. — Нет-нет, не возражай, ты должен его выпить.

И в течение всего времени, что он возился со мной, Азриэль поил меня водой.

Когда он спросил, велики ли мои запасы и хватит ли воды на его долю, я едва не рассмеялся.

— Боже, конечно, мой друг, — ответил я. — Бери все, что захочешь.

Он жадными глотками утолил жажду и пояснил, что вода — единственное, в чем он нуждается сейчас, когда лестница, ведущая на небеса, вновь исчезла и он брошен на произвол судьбы.

— Мое имя Азриэль, — сказал он, присаживаясь на край кровати. — Меня называли Служителем праха, но я стал мятежным призраком, ожесточенным и дерзким духом.

Он раскрыл передо мной журнал так, чтобы я мог разглядеть страницы. В голове у меня прояснилось. Я сел и оперся на божественно мягкие, восхитительно чистые подушки. Нет, этот полный жизни, мускулистый, энергичный мужчина совершенно не походил на призрака. Темные волоски, покрывавшие тыльную сторону ладоней и предплечья, усиливали впечатление его абсолютной реальности и недюжинной силы.

Со страницы знаменитого журнала «Тайм» на меня смотрел Грегори Белкин — отец Эстер, основатель Храма разума, человек, принесший зло миллионам людей.

— Я убил его, — сказал Азриэль.

Я повернулся к нему и вот тогда-то впервые узрел чудо.

Он хотел, чтобы я его увидел.

Он вдруг уменьшился в размерах, правда несильно, копна спутанных вьющихся волос исчезла, превратившись в аккуратную короткую прическу современного бизнесмена, просторное одеяние уступило место элегантному, великолепно скроенному черному костюму… Прямо на моих глазах он превратился в… Да-да, передо мной возникла фигура Грегори Белкина!

— Да, — подтвердил он, — именно так я выглядел в тот день, когда сделал свой выбор и навсегда лишился могущества, чтобы обрести плоть и познать истинные страдания, — точно как Грегори, когда я застрелил его.

Прежде чем я успел ответить, он снова начал меняться: голова стала больше, черты лица — крупнее, лоб обрел прежнюю выпуклость, на месте тонких губ Грегори Белкина появился рот херувима. Яростно сверкающие глаза под кустистыми бровями сделались огромными, а улыбка — таинственной и соблазнительной.

Но только не счастливой. В ней не было ни веселости, ни безмятежной радости.

Азриэль поднес журнал ближе к моим глазам.

— Я думал, что останусь таким навсегда, сохраню этот облик до самой смерти.

Он вздохнул.

— Храм разума разрушен и лежит в руинах. Люди больше не станут умирать. Женщины и дети не будут падать в дорожную пыль, вдохнув ядовитый газ. Но сам я не умер, а вновь превратился в Азриэля.

Я взял его за руку.

— Ты выглядишь как обыкновенный живой человек. Откровенно говоря, мне непонятно, как тебе удалось принять облик Грегори Белкина.

— Нет, я не человек.

Он покачал головой.

— Я призрак. Призрак, имевший достаточно силы, чтобы придать себе форму, которой обладал при жизни, и не способный теперь избавиться от нее. Почему Господь так поступил со мной? Да, меня нельзя назвать невинным. Я грешил, и немало. Но почему я не могу умереть?

Его лицо внезапно озарила улыбка, и он стал похож на мальчика с пухлыми щечками в обрамлении растрепанных темных локонов и очаровательным ангельским ротиком.

— Возможно, Господь оставляет меня в живых ради твоего спасения, Джонатан, — задумчиво продолжил он. — Что, если в том и состоит истинная причина? Что, если Он вернул мне прежнее тело, чтобы я взобрался на эту гору и рассказал тебе обо всем? Что, если в противном случае ты был обречен на гибель?

— Все возможно, Азриэль, — ответил я.

— А теперь отдыхай, — велел он. — Лоб у тебя уже холодный. А я посижу рядом, подожду и послежу за тобой. И если увидишь, что я время от времени превращаюсь в того человека, знай, это лишь затем, чтобы проверить, насколько легко мне удается менять обличье. Благодаря чародею, призвавшему меня восстать из праха, мне никогда не составляло труда принять ту или иную форму. Я с легкостью создавал любую иллюзию, обводя вокруг пальца врагов моего повелителя или тех, кого он намеревался ограбить или надуть.

— Однако я все тот же юноша, что и тогда, в самом начале, когда я купился на лживые речи и стал призраком, а не мучеником, как они обещали. Лежи смирно, Джонатан, спи. Глаза твои ясны, и на щеках играет румянец.

— Дай мне еще бульона, — попросил я.

Он исполнил мою просьбу.

— Азриэль, — с благодарностью произнес я, — я непременно умер бы, не окажись ты рядом.

— Да, наверное, ты прав, — согласился он. — Но знай, я принял решение, когда одной ногой уже стоял на ступени лестницы в небеса, ибо полагал, что имею на это право теперь, когда дело окончено, и Храм разума разрушен до основания. Хасиды[2] чисты и невинны, о них можно сказать только хорошее. И бремя сражений они должны возложить на таких монстров, как я.

— Святой Боже! — воскликнул я, в то время как в голове моей крутились обрывки воспоминаний о Грегори Белкине и его безумной затее. — Но ведь была еще девушка, красивая девушка…

Он забрал чашку с бульоном и вытер мне лицо и руки.

— Ее звали Эстер.

— Да.

Он снова раскрыл и свернул пополам журнал, теперь заляпанный пятнами и еще влажный, хотя в теплой комнате бумага сохла довольно быстро.

Я увидел знакомую всем фотографию Эстер Белкин, сделанную на Пятой авеню практически перед смертью девушки. Она лежала на носилках перед распахнутыми дверцами «скорой помощи».

Но только сейчас я обратил внимание на попавшую в кадр фигуру человека, которого видел и раньше — в телевизионных передачах и на других, более крупных снимках, сделанных на месте происшествия. Однако до сих пор я не придавал этому значения. Молодой человек стоял возле носилок, обхватив голову руками, и, кажется, рыдал от горя, оплакивая Эстер. Изображение было нечетким — так, один из многих в толпе, — однако две детали бросались в глаза: густые, красиво очерченные брови и пышная копна черных вьющихся волос.