Сирил Хьюм - Невероятная история Страница 4

Хантер выглядел постаревшим, съежившимся и сломленным. Его доброе и наивное лицо сморщилось, как недозревший, но уже сгнивший фрукт. Я быстро спросил, как чувствует себя его жена, и он меня уверил, что очень, очень хорошо. Но его поведение подтвердило мои опасения.

Я отправился к ним, терзаемый мыслью, что могу ее найти больной. И вот я увидел эту женщину и был ошеломлен: витальность исходила от ее тела подобно темным лучам, прочерченным в воздухе шпагой!

Похоже, потенциал ее скрытой энергии был столь высок, что вполне хватило бы утолить жажду всех влюбленных мира. И тут же моя интуиции, перерастающая в убеждение, подсказала, что она такова потому, что у нее будет ребенок.

Я сел перед ней, обожая и желая ее, восторженный тем, что ее душа источала пагубность и порчу. Искоса я бросил взгляд на Хантера и не смог сдержать внутреннего смеха. Этот дурачок относился к своей жене, к этому ненасытному пламени, как к инвалиду. Его голос и манеры сочились мягкостью и нежностью. Он упорствовал в своем желании подложить ей под спину подушки и подсунуть маленькую скамеечку под ноги, чтобы ей было удобнее. И это ей, думалось мне, которой больше подходит сидеть голой на троне! Его глаза были печальными и глубокими, как глаза женщин в больничных коридорах. Улыбающийся через силу рот был невыразимо скорбным.

Эта настороженная нежность нервировала молодую женщину, и она мстила ему презрением, настолько явным, что мне хотелось зареветь от гордости и спеси. Он приближался, склонялся над ней, что-то шепча тихим голосом. Но она, она пренебрежительно отворачивала свою темноволосую голову, которая мне виделась в ореоле темных лучей. Лемур на ее плече показывал зубы, злобно ворча.

Вероятно, мое поведение достойно осуждения. Но даже сейчас, оглядываясь назад, я не могу порицать себе более, чем больного, пораженного злокачественной лихорадкой или психическим расстройством. Впрочем, и в самом деле очертания событий, относящихся к тому периоду моей жизни, очень расплывчаты, как воспоминания, оставшиеся после болезни.

Два или три раза в неделю я отправлялся к моему старому другу с твердым намерением соблазнить его жену. Закончив последний год практики в Бельвью, я немедленно вернулся в Филадельфию, чтобы иметь возможность видеть и слышать ее каждый день.

Мы усаживались после обеда втроем и болтали. Если я помню правильно, мне кажется, мы вели параллельно две беседы. Но я не могу сказать, что абсолютно в этом уверен. Иногда втроем мы говорили вслух о том и о сем, и одновременно мы с женой Хантера общались телепатически; или же мы с ней вдвоем открыто говорили о вещах совершенно изумительных, а Хантер сидел молча, никак не реагируя. В любом случае, говорил ли я вслух или нет, она, несомненно, меня понимала. Она не становилась от этого менее невозмутимой, все так же без малейшего душевного смятения отвергая меня.

Случалось, она замыкалась в себе, погружаясь в бездонное молчание, и я знал, что она думает о ребенке, которого носила. И с каждым днем ее аура становилась все более блистающей, более плотной. Она сидела неподвижно, лемур размещался на ее плече или сворачивался клубочком возле нее. Время от времени животное ворчало в сторону Хантера, который смотрел на жену с нежностью и печалью.

Однажды Хантер, зайдя ко мне, сказал, что очень беспокоится по поводу жены. И поскольку я имею возможность часто по-дружески навещать их, то мог бы наблюдать ее в профессиональном порядке, и так, чтобы она об этом не знала. Я сразу же согласился. Хантер поблагодарил меня. Не заметил ли я в ней чего-нибудь особенного в последнее время? Я ответил как можно более спокойно, что, на мой взгляд, ее состояние превосходно. Но Хантер покачал головой; у него был изнуренный вид. Он хотел поговорить не только о ее телесном здоровье. Не в порядке нечто другое. Но нужно, чтобы за ней понаблюдал я. Сам он чересчур встревожен, чтобы судить объективно. Какова природа этого «нечто», которое, угнездившись в ее голове, начинает проявлять активность и потихоньку утягивает ее куда-то за пределы человеческих интересов? Возможно, это из-за врожденных физических недостатков? Но в данный момент лучше не заниматься этим вопросом. Его беспокоит лишь душевное равновесие жены. Она страдает приступами нервного возбуждения, все более частыми и сильными, во время которых выглядит… как бы это сказать?… словно регрессируя к чему-то… к чему-то, о чем он не желает думать! И потом этот врожденный физический недостаток. Может быть… Но ему хочется, чтобы я сначала определил, что именно не в порядке в голове его жены, прежде чем двинуться дальше.

Я не задумался над его бессвязными словами. В своем возбуждении я не обратил на них почти никакого внимания. Я стал бывать у Хантеров еще чаще и, оставаясь один на один с мужем, делал вид, что в самом деле обсуждаю состояние его жены. «На твоем месте я бы не тревожился, — говорил я ему. — Ничего серьезного, я уверен. Тем не менее, я продолжаю наблюдать за ней. Мне кажется, я начинаю понимать, о каком расстройстве идет речь. Через несколько дней я выясню это окончательно. Но у тебя нет причины беспокоиться». — И Хантер выглядел очень признательным.

Наедине я умолял ее все более пылко, словами безумными до непристойности. Она оставалась сидеть невозмутимая, отвергая меня, прекрасная в своих плиссированных и иногда смешных платьях, ужасная и неотразимая, излучающая силу и жизнь. Она довольствовалась тем, что слушала меня, не произнося ни слова, которое я мог бы запомнить. Она слегка улыбалась, а ее длинные нечеловеческие руки ласкали подвижное и гибкое тело лемура. И неделя от недели ее сила возрастала, и я уже ждал, что эта сила вот-вот разразится, как разражается молнией заряженная электричеством туча. Хантер тоже следил за этой переменой, но с глубокой печалью. Что до меня, то я сдерживал дыхание, чтобы лучше обожать, не переставая трястись от страха. Иногда мне казалось, что и лемур тоже ждет…

Это ожидание выводило меня из себя, потому что я не имел ни малейшего представления, чего жду. Вероятно, чего угодно, лишь бы оно освободило меня от напряжения, возрастающего с каждым днем. Ожидание такое же глупое, как то, с которым смотрят на кончик горящей сигары, гадая, в какой момент упадет пепел. И еще этот лемур, который тоже ждал! Но он, наверное, знал, чего ждет. В последний день у меня не было никакого предчувствия… Ни тени предощущения!

Это был один из последних дней марта со слегка облачным небом. Я отправился к Хантерам, как обычно чуть позже пяти часов, рассчитывая на беседу и пару коктейлей перед обедом. Наступал вечер. Грязное пятно света оплывало на западе, последний слабый луч золотил самые высокие ветви голых деревьев, растущих вдоль улицы. Я добрался до их дома уже в сумерках.