Наталья Иртенина - Ракурсы Страница 4

Словом, в тот день мне скучать не пришлось. Чудеса трансформации твердой материи закончились лишь к вечеру. Все произошедшее оставило у меня ощущение откровения – еще одного, но на этот раз менее невразумительного и более конкретного, чем то первое, детсадовское. Это был явственный привет из реальности Оно – первая ласточка, утвердившая меня в правоте моих притязаний.

Мне было наглядно продемонстрировано, что мир поддается растворению и развоплощению – так же легко, как кусок сахара, брошенный в стакан с чаем. И что высвобождение истинных сущностей из плена угломерной реальности – процесс одномоментный и вполне управляемый силой одной лишь мысли.

В технологию же этого дела меня конфиденциально посвятил на следующее утро Витек, с чьей истинной сущностей – мумией – я познакомился накануне. Все оказалось проще простого – марки, кислота, кайф. Из его же слов я понял, что кислотная культура существует не один десяток лет и образовала уже вторую волну. Невольно я даже проникся уважением к осведомленности Витька (он был старше меня года на два-три) в этой области запретного, как я тогда решил, знания. Мне стало почти обидно, что столько лет я потратил на бессмысленные занятия, пытаясь изобрести велосипед, то есть найти то, что и без меня давно уже было отыскано, оприходовано, окультурено и даже обросло традициями, – я имею в виду способ выхода за пределы реальности. Но поскольку я все же никогда не претендовал на исключительность своих умонастроений, то испытал даже некоторое чувство теплой приятности оттого, что столько людей устремлялось и устремляется к тому же, к чему и я. Значит, есть во всем этом нечто, ну, скажем, закономерное, обусловленное естественной человеческой потребностью в преображении и даже, может быть, в чуде. Или в откровении – в том истинном откровении, рядом с которым оба моих – как бледные дистрофичные поганки возле большого и красивого мухомора.

Словом, в том, что в те два дня я сделался правоверным адептом культа лизергиновой кислоты (научное название этой штуки, как объяснил мне Витек), я увидел лишь естественность нормального хода вещей, хотя и не без крошечного знака вопроса по поводу столь точного и адекватнейшего исполнения окружающей средой моих заветных чаяний.

Видимо, окружающая среда научилась читать мои мысли, самонадеянно решил я тогда. Или, вернее, мои мысли вынудили ее научиться этому. Мне и в голову не могло прийти, что сканированием моих извилин занималась не окружающая среда, а то самое Оно, которое скрывалось за окружающим и к которому я питал нежные чувства, не зная о его истинной сущности. Потому что свою собственную истинную сущность Оно являет только тогда, когда ему нужно – никак не раньше.

А что касается моей личной истинной сущности, то на следующий же день после своего первого путешествия я начал мучиться сомнениями. Мои эстетские предрассудки не позволяли мне принять столь нелицеприятную правду. Но с другой стороны, верить своим ощущениям реальности – той самой, которая столь легко поддается развоплощению и трансформации, как будто она пластилин в руках свихнувшегося демиурга, – я больше не мог тоже. Так кем же я был в действительности – человеком или гусеницей?

Я спросил об этом Витька, но он или не понял вопроса или же не знал, что он, вероятно, тоже – совсем не Витек, а страшноватенькая мумия.

– Понимаешь, – сказал я ему, – я хочу знать, я – это я или не я?

Витек пожал плечами.

– Ты – это ты. Ты можешь только быть или не быть, других вариантов у тебя нет.

Точно. Про мумию он не знал. Или боялся признать очевидное?

– Но если я абсолютно уверен, что мир – другой, не такой, как все его видят, то, значит, и я – другой. Значит, я гусеница, а человеком только кажусь себе.

Витек ненадолго задумался, глядя на потолок, а потом серьезно сказал:

– Если ты точно знаешь, что мир другой, значит, ты гусеница.

Тем не менее я не был уверен в том, что он меня убедил, и продолжал сомневаться.

Но теперь-то я знал, где искать ответы на свои вопросы.

И в следующие два года я занимался лишь тем, что раз за разом погружался в океан кислоты в погоне за нужной информацией. Но, как ни странно, раз за разом она почему-то ускользала от меня и, словно дразнящая русалка, оставляла у меня в руках лишь чешую с хвоста, а в голове – ясную уверенность в том, что уж при следующей-то встрече я обязательно ее поймаю.

А пока я ловил русалок, растворяя мир, как сахар в чае, океан кислоты растворял меня самого, подготавливая к встрече с Оно.

3

К шестнадцати годам я обрел новую, удивительную способность – я научился повсюду видеть проявления того неземного, волнующего и завораживающего смысла, который, бывает, снисходит в душу, подобный умиротворяющей и непременно нечаянной благодати, принимая зримый облик, к примеру, волшебного заката, дивной картины или карапузов, ползающих в песочнице, – короче говоря, теперь я мог легко отыскать этот неземной, нечеловеческий, сокровенный смысл везде и во всем, что попадало в поле моего зрения. Вытекающие из этой способности следствия были таковы: если раньше я еще как-то разделял вещи и явления по силе их значимости, приписывая им относительно большую или меньшую ценность, которую они могли иметь для меня лично, то теперь я уже не понимал, для чего я все это делал и, главное, каким образом. Какой критерий служил мне мерилом важности при определении места, которое должна занимать та или иная вещь в жизни – моей и чужой, так называемой общечеловеческой, – этот вопрос теперь был для меня не только непонятным и безответным, но и совершенно абсурдным.

Я вообще перестал понимать, для чего нужны какие-то критерии и степени, если, например, торчащий в стене гвоздь, на котором ничего не висит, может дать мне ровно столько же ощущений и впечатлений и вызвать столько же неожиданных, отчетливо-глубоких мыслей, сколько, скажем, уничтожение Кремля террористами, пожар в моей собственной квартире или повторное явление Христа народу. Из этого, однако, не следует делать вывод, что Кремль и Христос интересовали меня наравне с гвоздями в стене. Поскольку гвозди, не говоря уже о всех прочих мелочах жизни и быта, естественно, попадаются на глаза чаще, то, соответственно, и внутренних ощущений они давали несравнимо больше. Причем гвозди – это слишком примитивный пример.

Гораздо более сложные ассоциации и более тонкое чувство удовлетворения у меня вызывал, например, долгое, самозабвенное разгадывание картинок на сигаретных пачках или созерцание настоящего человеческого черепа, подаренного мне на день рождения приятелем, или глубокомысленное натирание ботинка кремом с абсолютным погружением в волнующую воображение пустоту бессмысленности и автоматизма своих действий. Последнему занятию я мог предаваться часами, поскольку находил в нем все достоинства бессознательного состояния, называемого, как объяснили мне знающие люди, нирваной, – главным же его достоинством была абсолютная пассивность, освобождающая от докучной всегдашней необходимости выбирать что-то из чего-то, да еще и держать потом ответ по поводу выбранного. Для меня это было почти спасением (впрочем, кислота спасала в неменьшей степени) – ну как я мог что-то выбирать, если все вокруг имело теперь одинаковую цену и было равносмысленным, равноважным и равноникчемным (что, в общем, одно и то же)? Телевизор равнялся долгу перед родиной, сдача в магазине – мордобою в соседской квартире, лужа на дороге – собственной жизни, а труп с передозировкой на детских качелях – лунному свету в окошке. И не подумайте, что меня это сколько-нибудь огорчало. Полагаю, если мои разъяснения хоть немного вразумительны, вы должны догадаться – мне было все равно.