Евгений Акуленко - Ротмистр Страница 4

— Тебя звать-то как?

— Савка… Савелий…

— Возницей пойдешь во Владимир?

— Пойду, — Савка дернул плечом. — От чего ж?.. А сейчас жалел. Он никогда не забирался так далеко от дома. А тут еще солнце скрылось за черной каймой леса, на землю упала густеющая мгла, и от этого делалось как-то не по себе. Савка покосился на Евдокию, сидевшую с ним на одной подводе. 'Может, она на меня глаз положила?', подумалось ему. Голубоглазый, с копной соломенных волос Савка красавцем себя не считал, однако ж давно ловил на себе девичьи взгляды. На передней подводе затянули песню. Тоненько, пронзительно выводила кухарка Матрена, да вторил густым басом Мыкола. Голоса сплетались, плыли над обозом и увязали в темноте. Евдокия, заслушавшись, чуть склонила голову на бок и неотрывно глядела на молодые, едва взошедшие звезды. Савке показалось, что по щеке ее, блеснув в меркнущем свете серебряной дорожкой, скатилась слеза…

Брички, коляски, подводы, груженые и порожние, конный и пеший люд — все стекались во Владимир. К центру рыночной площади было не пробиться уже с вечера пятницы. Там деловито разворачивали палатки, перекатывали бочки, тюки, выкладывали штабелями мешки и ящики. Фыркали лошади, утробно ревели понукаемые хворостинами волы; над серой суетой стлался многоголосый гул, перекричать который силился бранившийся с кем-то урядник, уже успевший осипнуть. Повозки сцеплялись углами, запирали и без того узкое горлышко проходов, то тут, то там вспыхивали свары, но до рукоприкладства дело не доходило, вдоволь накричавшись, возницы разъезжались с богом. От напряжения Савка взмок, вертел во все стороны головой, стараясь не стоптать волами прохожих, отчаянно лезущих под колеса. Вдоволь намытарившись по беспокойному людскому муравейнику, пристроились, наконец, с краю, подле суконных рядов. Люди жгли костры, варили пищу, предприимчивые мальчишки разносили кипяток по копейке за ведро, выстрелами доносились звучные хлопки первых сделок (купцы рук не жалели), все прибывал и прибывал народ. Едва показались первые лучи солнца, как торговище преобразилось, распустилось яркими цветами нарядных платков, пестрыми коврами, золотыми узорами парчи, забелело кружевами. Зазвенели бубенцы, лихими переливами зашлась гармошка, завертелись скоморохи, на площадь хлынули празднично разодетые горожане, закурились дымы походных кузен, запели оглаживаемые молотобойцами наковальни. Торговцы вышибали днища бочек с квасом, сбитнем, хмельным медом; горы горячих, только из печи баранок, кулебяк, ватрушек, пирогов со всевозможной начинкой оттягивали плечи лотошников. Гул перерос в гвалт, у первых ротозеев срезали первые кошельки, и лоскутное море ярмарки закипело, закружилось водоворотами. Евдокия раздвигала толчею как горячий нож масло, оттерла могучей грудью какого-то мужика, не пожелавшего уступить дорогу. Тот попытался было запротестовать, но сумел выдавить только сдавленное: 'и-и-их!'. Савка, назначенный в провожатые, едва поспевал за хозяйкой, удивляясь, как же она ориентируется посреди этого взбалмошного разноцветья. Торговали всем. Если ближе к центру ряды купцов подчинялись хоть какому-то порядку, то на окраинах перемешалось все и вся: проходы ломались, петляли, сужались до невозможности, а то и вовсе заканчивались тупиком. Евдокия, неоднократно обежавшая торговище еще с вечера, то и дело останавливалась, слюнявила карандашный огрызок и старательно делала у себя в блокноте какие-то пометки. Савка на миг прищурился, пошептал губами, складывая буквы в слова. 'КОЛОНIАЛЬНЫЯ ТОВАРЫ' — значилось на вывеске, под которую свернула Евдокия. Здесь торговали заморским табаком, чаем, пряностями, волнами переливающимся на солнце шелком, бумагой, диковинными узорчатыми кувшинами с длинными носиками и Бог знает, чем еще. Народу толпилось вдоволь, но расставаться с деньгами никто не спешил: все больше глазели, приценялись, ожидая, когда спадут заломленные цены.

— Здравствовать желаю! — окликнул собственной персоной Ухватов, степенно коснулся околышка картуза, обозначил Евдокии поклон. — Рыбак рыбака видит издалека! — покосился на Савку, значительно теребя золотую цепочку на брюхе, и огладил седеющую бороду. Позади переминались с ноги на ногу купеческие сыновья, взятые на ярмарку для приобщения к коммерческому делу; пухлогубые, толстощекие, под стать отцу в поддевках, в скрипучих, с подсыпанным в подошву песком, сапогах, смазанных для блеску салом.

— И ты здравствуй, Карп Силыч! — Евдокия слегка склонила голову в ответ.

— Хоро-ош нынче чаек, — протянул Ухватов. — Да уж больно дорог.

— А почем же просят? — Евдокия помяла в пальцах черные жесткие листья, свернувшиеся трубочкой.

— По два тридцати за фунт.

— Бери, не думай, красавица, — блеснул зубами продавец. — Чаек самый, что ни наесть, сухой, чистый! Из самого Нижнего Новгорода везли, последний у китайцев забрали. Теперь уж не скоро будет… Евдокия нахмурилась. Задумчиво покусывая сухую былку, она полистала свой блокнот, что-то пораскинула на листе. Обошла кругом чайных торговцев, с каждым перекинувшись парой фраз, после вернулась и обратилась к Ухватову:

— Карп Силыч, не ссудишь ли ты мне в долг?

— Хе-хе-хе! — рассмеялся тот. — Аль на обновку не хватает? Хе-хе! Дам, от чего ж не дать? Соседи, как никак, — Ухватов игриво подмигнул. — Сколько же ты хочешь, Евдокия Егоровна?

— Две тысячи рублей.

— Сколько? — Ухватов закашлялся. — Пошто тебе столько?

— Дашь?

— Сумма не малая, — Ухватов потер лоб. — Чем ответишь?

— Всем. Дом, постройки, лавка, товар в обороте — все твое. Закладную изволь хоть сейчас. Карп Силыч задумался. Он давно заглядывался на быстро растущее хозяйство купчихи, угадывая в ней будущего конкурента. Хороший дом с новыми постройками, изрядный клин земли, бойкая лавка в купе с маслобойней являли собой весьма и весьма лакомый кусок. С другой стороны, в раз вынуть из оборота такие деньжищи — не штука. Но, представив, как эта спелая, сочная молодуха станет ползать у него в ногах, умоляя об отсрочке платежа, решился:

— Идет! Здесь же отыскали стряпчего, оформили расписку, по которой все имущество

Евдокии Егоровны Кулаковой, вдовицы в случае неуплаты в месячный срок двух тысяч рублей плюс девяти процентов отходило в пользу купца второй гильдии Карпа Силыча Ухватова. Бережно сложив листок с едва обсохшими чернилами, Ухватов упрятал его куда-то в недра своего сюртука, оттуда же, порывшись, извлек пухлую пачку ассигнаций. Повернувшись в пол оборота, отслюнявил, мелко перебирая пальцами двадцать сотенных бумажек, и вручил Евдокии, внутренне ощущая, будто кидает наживку крупной рыбе. У Савки, широкой своей спиной заслонявшего свершение сделки от любопытных взглядов, при виде таких деньжищ отвисла челюсть.