Чарльз Уильямс - Тени восторга Страница 41

Он замолчал и посмотрел на поля и изгороди, меж которых они проезжали. Затем заговорил быстрее:

— Не все европейцы, приезжавшие в Африку, отгородились от мудрости. Некоторые из белых офицеров были приняты в братство, получили посвящение, погрузились в транс и стали сильными, — одним из них был Моттре, мы встретились с ним в Уганде, а еще был французский генерал в Марокко и двоюродный дед Саймона Розенберга на юге. Были и другие. Мы начали объединять Африку. Мы знали о братствах в разных частях земли, и мы объединили их в одно. Вожди и короли племен проходили посвящение, приобщались к нашим планам. Шаманы и колдуны поддерживали нас с самого начала, хотя и не входили в узкий круг. Через них мы могли править племенами. Мы хотели дать Африке учение о свободе, жертвенности и восторге, а Европу я решил поразить паникой.

— Вы ведь не хотели, чтобы Моттре стрелял? — спросил Роджер.

— Если против меня выйдут безоружные люди, я встречу их без оружия, лицом к лицу, — сказал Консидайн. — Но стоит ли тратить годы, навязывая свою волю правительствам Европы — и так растратить все силы? Это надо сделать быстрее. Они призывают к оружию, ну что же, оружие обернется против них. Но что касается посвященных… Если я не хотел, чтобы Моттре стрелял, то это ради него, а не ради себя.

— Однажды ваши друзья могут выстрелить и в вас, — раздался голос священника, — когда они захотят того, что вы не сможете дать им.

— Сребреников, например, — сказал Консидайн, не поворачивая головы.

Машина неслась сквозь ночь. Роджер вглядывался во тьму и вспоминал слова, приведшие его к встрече с конкистадором, сидящим напротив. «Тьму вечную я встречу, как невесту» — теперь он мчался навстречу этой тьме. Тьма окутала их, но они стремились дальше, в самое ее сердце. Творения многих поэтов расцветили и украсили ночную темень, но дивные оттенки ночи из множества стихов теперь остались далеко позади, там, где продолжалась буйная вакханалия африканцев. Роджер словно оттолкнулся от них, уплывая к чему-то неизмеримо большему. Водоворот событий закрутил его и нес теперь к той силе, из которой рождается искусство. Искусство… древнее слово, уже изрядно затасканное, но так и не познанное до конца. Когда-то оно означало величие… Роджер всем телом ощущал мощный заряд усмиренной, контролируемой энергии рядом с собой. «И заключу в объятья…» А вдруг объятья не удержат ее? Вдруг жуткая разящая сила этой тьмы уничтожит его, как слава Зевса уничтожила Семелу?[47] Теперь уже поздно выбирать: он потерян и спасен одновременно. Все вперед и вперед, прочь от иронического созерцания детей мудрого мира и от кричащего жертвенного самоотречения невежественных сынов восторга, прочь от молодой растерянности и молодой жадности, прочь от Изабеллы. При восходящей луне он видел ее на пьедестале, познающей в ежедневных переживаниях свое щедрое сердце и мудрую женственность, все то, ради чего он должен пересечь море и сушу, чтобы найти. Это разделение существовало между мужчиной и женщиной изначально, это предрешено и это должно быть исполнено. Вечное примирение с вечным противоречием — желать того, что предрешено, выбирать неотвратимое. В один идеальный миг он понял сердцем, что выбор сделан. Он возжелал неминуемого. Все поэты по-своему делали это — их терпение и труд, их молчание, пока то, чего они так долго желали, не воплощалось внутри них в слово. Это и был секрет величия — торжественная священная фигура правителя, требовавшего подчинения, и так сквозь все жизненные порядки, светские или духовные, занятия или профессии, обряды или повседневную жизнь. Любовь тоже была образом величия, но именно любовь, а не возлюбленная, любовь была неизбежностью, а возлюбленная — священным средством достижения величия.

Роджер вдохнул полной грудью — ветер донес запах моря.

Глава десятая

ЛОНДОН ПОСЛЕ НАЛЕТА

Дикие фигуры, плясавшие на задворках Лондона в ту ночь, были лишь бледными подобиями куда более жутких созданий, неожиданно наводнивших город. Впрочем, змеиная кожа — одежда шаманов, руководивших танцами у костров, не шла ни в какое сравнение с фантастическими облачениями горожан, бегущих из города. Консидайн и вправду выпустил на холмы севера и юга совсем немного африканцев; как потом выяснилось, он никак не объяснил распространяемые по его указке сообщения по радио о горящих деревнях и уничтоженных войсках. Да, несколько бомб было сброшено, но больше ради шума и устрашения, чем ради уничтожения. Он убедил Лондон, что говорит из центра города. Но многие уже не услышали этих обращений, потому что покидали его. На маленьких улочках и в трущобах знали, что африканцы высадились, и лишь немногие из обитателей перенаселенных домов, слышавших новости, не бросились тут же искать убежища. С севера бежали на юг, с юга на север, с запада толпы валили на восток. Лишь на востоке не было вражеских самолетов. Там никто не сражался с передовыми армейскими частями. Огромные тяжело груженные дирижабли неторопливо приземлялись на заранее подготовленных площадках. Во многих домах с обширными огороженными участками ждали этой ночи, сигнальные огни призывали врага, и он пришел. Трудно сказать, превосходил ли враг защитников численностью, скорее, его превосходство выражалось во внезапности нападения. Вскоре на всех преобладающих высотах пылали костры, а возле них разворачивались священные празднества, дотоле сокрытые в черной ночи африканских болот. Там дикие звери в ужасе бежали от тамтамов, раковин и воплей, здесь испуганное население бежало куда глаза глядят. Толпу беженцев составляли не только обитатели трущоб. Из многих респектабельных домов, удобно расположенных по окраинам Лондона, выезжали машины, набитые детьми и женщинами, и мужчины, молодые и старые, терзали стартеры и давили на газ, спеша убраться прочь. Стоило брату, придя домой, принести новости, или отцу, высунувшись из окна, узнать, что в ужасающей близости от него начались варварские беспорядки, как семья за семьей грузилась в механические повозки, чтобы бежать от странного учения, взывающего к их непонятливым умам. Едва голос Консидайна закончил читать воззвание, как напротив Чаринг-Кросс нагруженная машина из-под Хэмпстедской пустоши столкнулась с такой же нагруженной машиной с Ричмонд-Террас. Это была лишь первая из множества подобных катастроф. Лондон ополчился против себя самого, гражданская война всех против всех, беспорядочная и кровавая, бушевала на улицах. Прислушиваясь к выстрелам, в Илинге, Хайгейте и Стритеме слышали нарастающий рев бунта, медлили, боялись и прятались, а затем, когда слухи стали поступать отовсюду и паника с улиц перекинулась на дома, сами влились в раздувшийся поток. Брызги сближающихся человеческих волн смешались, люди теряли в толпе друг друга, начинали истошно призывать пропавших, а в ответ им кричали, что опасность поджидает как раз там, куда они направлялись. Направление бегства задавали случайные люди, сами понятия не имевшие, куда надо бежать. Многие бросились в центр города, к переполненным станциям подземки, но и они не гарантировали защиты от врага, надвигавшегося, казалось, со всех сторон. Смерть грозила не только с неба, она неторопливо шествовала и по земле. Вокруг Пиккадилли и Пэлл-Мэлл, перелезая через ограды парков, пытаясь отдохнуть на Трафальгарской площади, переходя мосты и даже взбегая и падая с их парапетов, накатываясь с северных улиц, толпы сталкивались на центральных линиях Оксфорд-стрит, Холборна, Чипсайда, Стрэнда, Флит-стрит, Ладгейт-Хилл и Кэннон-стрит. О том, чтобы остановиться отдохнуть, не было и речи — на них постоянно напирали сзади, и теперь людям приходилось спасаться не только от неведомой, только этим и страшной угрозы, но и от соплеменников, способных в помрачении ума затоптать любого. Простая необходимость дышать заставляла бежать не столько от африканцев, сколько от самих себя. Растерянные, ошалевшие люди метались по городу, реагировали на малейшее движение, бросаясь вслед в слепом отчаянии или в еще более слепой надежде. Женщина с младенцем делала несколько шагов к относительно свободному, как ей казалось, переулку, за ней тут же устремлялись другие, образовывался небольшой водоворот, который через милю превращался в очередной безумный и многолюдный поток. Молодой человек тянул свою девушку отдохнуть в подворотне, другие видели это и кидались за ними, легкая суматоха перерастала в сильную, и первая парочка была счастлива, если обоим удавалось выбраться живыми из людской реки, несущейся мимо. Не только страх владел толпой: алчность, ненависть и сумрачная жестокость отверженных душ собирали свою дань. Творились ужасные вещи, которых будто никто не замечал и не предотвращал. В укромных углах слышались крики ужаса, мольбы о помощи, в ответ раздавался дикий хохот, потом мгновение тишины говорило об окончании очередного трагического эпизода, и снова все покрывал рев и бессмысленные выстрелы. Сколько последователей Консидайна неслось этой ночью по воздуху навстречу смерти, так никто и не узнал, но гул самолетов и стрельба зениток слышались до самого позднего ноябрьского рассвета. Обезумевшие лондонцы рвались из города, хотя в пригородах было ничуть не лучше. Постепенно преобладающим направлением исхода стало восточное. Темза, большие водоемы, доки, притоки речушек поглощали тех, кого извергала толпа. Кто-то пытался защитить свои пожитки, на улицах образовывались лужи уже не из воды, а груды потерянных и брошенных узлов и баулов становились баррикадами на пути остальных, зверевших от препятствий еще больше.