Кирилл Манаков - Хроники последнего лета Страница 43

— Еще? — поинтересовался Добрый-Пролёткин.

— Нет, спасибо…

Гофман, до этого занятый чертежными упражнениями с циркулем, поднялся, заложил руки за спину и сказал скучным голосом, словно читая лекцию нелюбимым студентам:

— Знаете, мистер Макдауэлл, с одной стороны, лично мне ваша деятельность не мешает. Даже наоборот. Но есть несколько моментов, которые заставляют меня присоединиться к настоятельным рекомендациям господина Доброго-Пролёткина, высказанным во время вашей последней встречи. Видите ли, мы сейчас заняты делом чрезвычайной важности, а активность организации, которую вы представляете, доставляет определенные неудобства. Как бы вам объяснить… Дело настолько интимное, что любое вмешательство со стороны может повредить как мне, так и моему коллеге-оппоненту. Поэтому мы убедительно просим: оставьте нас в покое. Хотя бы на месяц.

— А еще лучше на два, — вставил Добрый-Пролёткин.

— На два, — подтвердил Гофман, — этого будет вполне достаточно.

Сенатор молчал, но не из упрямства, а просто не зная, что ответить.

Гофман сокрушенно покачал головой.

— Мне не хотелось бы говорить, что произойдет в случае вашего отказа, но…

Он щелкнул пальцами, тут же дощатый пол истаял, в несколько секунд став абсолютно прозрачным, и под ногами сенатора распахнулось черно-звездное пространство. Макдауэлл крепко ухватился за скамейку и поднял ноги, стараясь отдалиться от страшной бездны.

Выждав немного, Гофман сделал небрежный жест, словно отгоняя назойливую муху, и пол вернулся на место. У сенатора закружилась голова с такой силой, что он охнул, сполз со скамейки, закрыл глаза, прижался к полу щекой и вдохнул запах свежеструганных досок.

За спиной его раздался голос, глухой и далекий:

— Мистер Макдауэлл! Что с вами? Мистер Макдауалл!

Он поднял голову и огляделся.

Сенатор снова оказался в конференц-зале собственного офиса. По всей видимости, в какой-то момент он, усыпленный докладом аналитика, отключился. И теперь озабоченный Стив тряс босса за плечо.

— С вами все в порядке, шеф?

Макдауэлл посмотрел на аналитика прозрачными детскими глазами, улыбнулся и сказал тонким голосом:

— Все прекрасно, друг мой.

Потом глубоко вздохнул и потерял сознание.

XIII

Камера выглядела совсем не так, как ожидал Рудаков. Его знакомство с тюремной действительностью ограничивалось несколькими фильмами и парой книжек. На самом деле для создания впечатления художественные источники не требовались, вполне хватало и разнообразных околокриминальных репортажей, построенных на мелькании кадров с многоэтажными нарами и колоритными уголовниками.

То ли в данном конкретном заведении сделали ремонт, то ли сознание Рудакова, наблюдавшего мир сквозь болезненный туман, еще не пришло в норму, но камера оказалась чистой, вместо ожидаемых нар — койки, покрытые казенными грязно-синими одеялами, посередине — стол с электрическим чайником. Был даже телевизор, правда, старенький, ламповый, с тусклым экраном, но все же вполне пригодный. Как раз шла программа криминальных новостей — получилось очень символично. Принадлежность помещения к месту заключения выдавали забранное частой решеткой окошко под самым потолком и массивная металлическая дверь с глазком.

Самым ярким впечатлением оказался запах — очень специфический, какой, пожалуй, не встречался когда-либо ранее. Источники его находились не только в последствиях пребывания десятка мужчин в ограниченном пространстве, но были результатом общей атмосферы этого места — атмосферы несвободы.

Люди в камере оказались настолько колоритными, что Рудаков на короткое время, пока не вспомнил, где, собственно, находится, ощутил острый журналистско-писательский интерес. Надо же, какие типажи! Вот, например, субъект с мутными глазами и неестественно длинными пальцами. Он непременно должен быть карточным шулером. Или вот этот, с нижней челюстью, похожей на выдвижной ящик письменного стола, и огромными ручищами — наверняка разбойник или бандит. Приличного вида юноша с аккуратной прической и проскальзывающим на лице хитрющем выражением, скорее всего — мошенник, а худой татуированный до синевы зэк с железными зубами и нездоровым серым цветом лица — квартирный вор. Длинный человек за столом так ловко доставал из сумки провизию, что не оставалось сомнений в его специальности — карманник. Словом у каждого из сидельцев во внешности и поведении было что-то выдающееся.

Дверь захлопнулась, Рудаков прошел и остановился посреди камеры, держа в одной руке пакет с вещами, в другой — свернутый матрас.

— Здравствуйте! — громко сказал он.

Знаете, как это неприятно, когда десять человек рассматривают тебя, а их взгляды трудно назвать дружелюбными? Хотя после путешествия в автозаке со злющим конвоем, обыска и того, что здесь называют «медосмотром» и «карантином», представления Рудакова о «приятном» и «неприятном» претерпели значительные изменения.

Лежащий на койки в углу человек не спеша сел, потянулся и равнодушно спросил:

— Кто такой будешь?

Спросил вроде бы без выражения, спокойно, но обострившиеся чувства Рудакова уловили исходящую от него волну опасности. Невысокий, крепкий, одетый в спортивные штаны «Адидас» и черную майку, с татуировкой в виде креста, перевитого колючей проволокой на правом плече. Глаза — вроде бы обычные, но из-за того, что цепляются как репейники, кажутся маленькими и острыми.

— Рудаков… Артемий.

Засмеялись все, как будто Рудаков сказал что-то очень смешное. Спросивший, по всей видимости, главный в этой камере — «смотрящий» — улыбнулся одними губами и сказал снисходительно:

— Это понятно. А скажи обществу, братишка Артемий, статья у тебя какая?

— Э… Сто одиннадцатая, — Рудаков запнулся, — часть вторая.

Смотрящий кивнул с некоторым удовлетворением.

— Статья у тебя хорошая. Проходи, располагайся, Артемий Рудаков. Круглый, покажи.

Круглый, оказавшийся долговязым молодым человеком с рыжими волосами и розовым как у младенца лицом, соскочил с койки, скользнул к Рудакову, комично присел и показал в сторону свободной кровати.

— Прошу на шконку.

Движения его были разболтанные, как у куклы-марионетки.

Рудаков прошел, сунул пакет под койку, расстелил матрас и сел. Круглый немедленно уселся рядом и приобнял за плечи, словно старого друга.

— Первоходишь?

— Да, — кивнул Рудаков.

— Ух, ты! — восхитился Круглый. — За что же тебя, такого красивого, к нам в хату причалили?

— Я же говорил… сто одиннадцатая.