Джон Харвуд - Тень автора Страница 44

На этот раз мне предстояло отпереть сразу три замка. Вставив второй ключ «Бенхам», я выждал, пока успокоится сердцебиение, после чего оглянулся по сторонам и повернул ключ в замке.

Дверь снова открылась бесшумно, впуская меня в тускл о освещенный холл. Отделанные темными панелями стены, резная вешалка, деревянная скамья. Вдалеке можно было различить покрытые ковровой дорожкой ступени лестницы, ведущей наверх. Из коридора слева от лестницы проникал свет. Я переступил порог, придерживая входную дверь, которая, как и калитка, похоже, закрывалась сама. Я сделал еще шаг вперед, отпустив дверь, которая тут же захлопнулась за мной с тем же шипением.

На вешалке висели пальто, шляпы, шарфы; тут же стояли несколько зонтов и три пары резиновых сапог. Меня вдруг охватило волнение, сопутствующее вторжению в чужой дом.

«Есть здесь кто-нибудь?» Гулкое эхо – я не мог определить, откуда оно доносилось, – было мне ответом. Мое внимание привлекли шляпы и пальто на вешалке: они были явно женские и старомодные. Осторожно я выудил один из зонтов. Тут же взметнулось и осело облако пыли, и я заметил дырки в ткани зонта.

Я старался двигаться бесшумно, но половицы предательски скрипели при каждом шаге. В дальнем конце холла, справа от лестницы, я обнаружил закрытую деревянную дверь. Слева же начинался вход в коридор, который, похоже, тянулся в другой конец дома. Разноцветные зайчики света, отбрасываемые окнами напротив, прыгали по полу.

Поначалу у меня возникло ощущение, будто я попал в часовню. Два высоких и узких окна в верхней части стены посверкивали искусными витражами со сложным узором из листьев и виноградной лозы, а движущиеся снаружи тени от настоящих листьев и ветвей создавали иллюзию, будто узор живет, переливаясь огоньками зеленого, золотистого и ярко-красного цветов.

Высокие деревянные ставни, закрытые изнутри, скрывали окна в нижней части стены. Массивная мебель громоздилась вокруг огромного камина. Справа от меня открывался вход в комнату, напоминающую столовую, и над ней тянулась верхняя галерея.

Я открыл ставни и уперся взглядом в беспорядочное переплетение ветвей с налетом паутины и горами опавших листьев. Солнечный свет едва проникал сквозь эти заросли. Снаружи окна были затянуты металлическими решетками, изъеденными ржавчиной.

Если бы не архаичные электрические светильники, укрепленные на стенах, можно было подумать, что я переместился в середину девятнадцатого века. Кресла и диваны с парчовой обивкой, в основном приглушенных оттенков лимонного и бледно-зеленого цветов, комоды, ширмы, кофейные столики были отмечены печатью глубокой старины. Полировка на деревянных поверхностях практически не сохранилась; на огромном потертом персидском ковре проступали застарелые пятна. И все-таки кто-то наведывался сюда время от времени, протирал пыль и проветривал помещение, включал на зиму хотя бы какое-то отопление, иначе бы вся обстановка пропиталась сыростью и покрылась плесенью.

Я двинулся в столовую. Потолок из темных панелей, хотя и очень высокий – не меньше десяти-двенадцати футов, – все равно казался вполовину ниже, чем в гостиной. Я заметил, что гостиная соединяется со с толовой раздвижными дверями, которые сейчас были закрыты.

Смутно ощущая, что здесь явно чего-то не хватает, я пересек столовую, минуя большой дубовый стол в окружении десятка стульев и массивный буфет с тусклыми сервировочными блюдами и канделябрами. Если бы столовая закрывалась, здесь царила бы кромешная темнота. Но стоило мне распахнуть ставни, как в комнату хлынул дневной свет. Я обнаружил, что за высокими окнами открывается мощеный внутренний дворик, опять же окруженный со всех сторон непроходимой растительностью.

Судя по всему, дом стоял на пригорке, но разглядеть окрестности было невозможно. Между каменными плитами пробивались сорняки. Справа тянулась длинная узкая оранжерея, пристроенная к дому, а дальше дорожка вела к некоему сооружению, которое напоминало останки старого бельведера, утопавшему в зарослях крапивы.

Я прижался лицом к стеклу, но все равно больше ничего не увидел. На этих окнах не было решеток; не видно было ни болтов, ни задвижек, но тем не менее мне не удалось открыть их. Я вышел из столовой и подошел к крутой лестнице, которая вела наверх. Но все-таки предпочел остаться внизу, чтобы попытаться отыскать выход во внутренний дворик и осмотреть дом снаружи.

По пути мне попалась маленькая комната для завтрака, здесь за ставнями прятались французские окна, открывавшиеся – а вернее, не открывавшиеся – во внутренний двор. За этой комнатой располагалась кухня – судя по всему, двадцатых – тридцатых годов – с газовой плитой, облупленной фарфоровой раковиной, деревянными шкафчиками и скамейками. Разношерстная фаянсовая посуда, тоже облупившаяся и в трещинах, выглядела остатками былой роскоши. В шкафу для продуктов стояли какие-то жестяные банки, этикетки на них давно выцвели.

Дверь черного хода была выкрашена в тусклый черный цвет. Как оказалось, она тоже была заперта. Справа от нее французские окна, тоже запертые, выходили в оранжерею. Заглянув в окно, я увидел длинный дощатый стол, заставленный горшками и лотками для рассады, из которых пробивались чахлые ростки. Садовый инвентарь был сложен возле стен и на скамейках. Древняя садовая тележка загораживала один из выходов.

И никаких других дверей. Только ступеньки, которые вели вниз, в подвал. Свет, падавший сверху, позволял разглядеть каменный пол. По-видимому, здесь когда-то располагалась первая кухня: виднелись закопченная дымовая труба, кирпичные стены, деревянный рабочий стол в рубцах от ножей, канистры, расставленные по ранжиру. Воздух здесь был заметно более прохладным и влажным; а головой я почти упирался в потолок. Преодолевая робость, я шагнул в мрачное помещение. В противоположной стене открывался проем, ведущий в кромешную темноту.

Я вернулся обратно и открыл первую же дверь слева, как раз напротив столовой, и тут же радостно вдохнул знакомые теплые запахи печатной бумаги, пыли и кожи старинных переплетов.

Когда я открыл ставни, которые здесь были из полированного дерева, то увидел, что нахожусь в библиотеке таких же впечатляющих размеров, как и гостиная. Высоченные книжные стеллажи занимали все пространство между четырьмя узкими высокими окнами вдоль задней стены дома. Три другие стены библиотеки опоясывала антресоль со вторым ярусом полок. В дальнем углу я увидел открытую винтовую лестницу, ведущую на антресоль; а внизу под окнами стояли кушетка и два потертых кожаных кресла. В центре был массивный стол, покрытый зеленым сукном, и вокруг него расставлены четыре стула с высокими спинками. На столе лежала пачка, похоже, чистых листов бумаги, придавленных шахматной доской, и венчала все это какая-то детская игрушка.

Я прошелся вдоль стеллажей, наугад вытаскивая тома. Целую стену занимали книги по истории парламентаризма, полковые хроники, обзоры военных кампаний и морских сражений, географические справочники, клерикальная и юридическая литература, история графств и тому подобное. Типичная библиотека джентльмена девятнадцатого века, принадлежавшая сначала Феррье-старшему, затем Феррье-среднему и, наконец, младшему, К. Р. Феррье, о чем свидетельствовала надпись, сделанная густыми серыми чернилами на титульном листе «Повествования о военных действиях британских вооруженных сил по подавлению восстания в Монтевидео, 1807 год. Записки старшего офицера».

Я перешел к другой стене. Литература: греческая и романская, все с экслибрисом Феррье-старшего; сборники стихов английских поэтов, издания девятнадцатого века, помеченные инициалами среднего и младшего Феррье… И среди них несколько разрозненных сочинений Байрона, на которых я обнаружил надпись, сделанную четким острым почерком: «В. Феррье / январь 1883 года». А рядом – потрепанный томик «Утраченных иллюзий» Бальзака, подписанный «В. Хадерли / октябрь 1901 года».

Спустя полчаса, еще не приступив к осмотру книг на антресоли, я уже знал, что Виола Феррье стала Виолой Хадерли где-то между 1887 и 1889 годами, что она имела привычку подчеркивать в своих книгах любимые места, делая скупые пометки на полях; что она или тот, с кем она делилась книгами, был заядлым курильщиком – между страницами часто обнаруживались следы пепла и крошки табака; и что читала она одинаково много как на французском, так и на английском, а ее литературные пристрастия были весьма разносторонними. Постепенно классификация книг по авторам и сюжетам перестала соблюдаться, так что труд Джорджа Лаковски «Секрет жизни. Космические волны и излучения», помеченный инициалами «В. Х./авг.1930», оказался втиснутым между Ришаром Ле Гальеном и Алисой Мейнел среди поэтов и эссеистов девяностых годов девятнадцатого века. Книга Перси Брауна «Американские жертвы науки в лучах рентгена», выглядевшая так, словно ее уронили в воду или оставили под дождем, валялась поверх Лаковски.