Алексей Филиппов - Плач Агриопы Страница 44

Чем ближе человек подходил к больничному зданию, тем реже встречались ему горожане. Они давно уж старались обходить Ospedale del Ceppo стороной. И это при том, что больница, на первый взгляд, совсем не казалась юдолью скорби. Разве скорбь, а не радость и покой рождаются при виде белёных стен, тонких резных колонн, похожих на трогательные детские руки, фриза, все панели которого покрыты забавными выпуклыми изображениями медиков, праведников и святых. Человек вспомнил, как, едва поселившись в Пистойе, с умилением разглядывал картинки на фасаде больницы. Обожжённая цветная глина, облитая глазурью, тогда сделалась для него чем-то вроде воплощения красоты. Конечно, была ещё красота соборов и богатых палаццо, но она слегка пугала простаков, к коим человек относил и себя. А яркие картинки Ospedale del Ceppo наполняли душу умилением и чистыми слезами. Даже сейчас, отягощённый телом жены, человек поднял воспалённые глаза и окинул восхищённым взглядом запечатлённые на фасаде пять добродетелей и семь милосердных деяний — одеть нагого, впустить в дом странника, посетить больного, посетить заключённого, накормить голодного, напоить жаждущего, похоронить усопшего.

Последнее деяние вдруг напугало человека. Напугало своей неотвратимостью; тем, что — хочешь не хочешь, — а придётся его совершить. Он ощутил слабость в руках и ногах и, едва не перейдя на бег, преодолел последние три десятка шагов до дверей больницы. Осторожно опустил тело жены на порог, постаравшись, чтобы платье женщины не задралось на коленях, а сама она казалась бы отдыхающей в тени в жаркий полдень. Некому было оценить его заботу, некому — целомудрие и смиренный вид жены. Человек подумал, что, может, усаживает перед дверью больницы мертвеца, а значит, его забота близка к кощунству, но уверить себя, что жена — мертва, по-прежнему не посмел.

На третий стук дверь Ospedale del Ceppo распахнулась. В дверном проёме, укутанный в хламиду, которой, пожалуй, побрезговал бы и нищий, возвышался обрюзгший и поседевший, как сахарная голова, Леонардо Вазари — управитель больницы. Сам Вазари, знатность которого не оспаривалась никем в городском совете. Вазари, который заточил себя в больнице с первых дней пришествия в Пистойю Чёрной Смерти.

Увидев женщину, покрытую бубонами и петехами, он мрачно кивнул, как будто разглядел в толпе старого, но не доброго знакомца, и знаком приказал занести тело в больницу. Человек повиновался. Встречу с Вазари он почитал за удачу. Вазари — не чета чумным докторам-шарлатанам. Он — человек уважаемый, хоть и странный. Лгать он точно не станет: если объявит кого-то мёртвым — значит, так оно и есть.

Человек прежде никогда не переступал больничного порога. Суета, царившая под здешними сводами, изогнутыми и расписными, как в храме, поначалу смутила его. Впрочем, тотчас выяснилось, что ни до него, ни до его больной жены, здесь никому не было дела. По длинному коридору семенили монахини со скорбными лицами; чумные доктора, в масках и без оных, вышагивали, будто огромные чёрные птицы; и, как тяжёлый купеческий корабль, не касаясь никого руками, не окликая никого по имени и не требуя убраться с дороги, прокладывал путь сквозь всю эту человечью суету мрачный согбенный Вазари. Неужто он работал привратником в больнице? Человек, бережно нёсший на руках жену, размышлял об этом некоторое время, но спросить своего провожатого так и не решился.

Двигаясь по коридору, человек заглядывал в раскрытые двери и наблюдал там немало чудного, а иногда и ужасного. В одном месте за дверью обнаружилась комната, уставленная пыльными склянками самых разных форм и размеров. В некоторых, в густой жидкости, похожей на мёд, плавали куски белого и красного мяса. В другом месте — горел огромный очаг, хотя согревать больницу посреди лета не было никакой нужды. Рядом с очагом, на низких деревянных столах, курились дымы в медных и стеклянных сосудах, резко и странно пахли какие-то листья, коренья и даже хвосты, похожие на поросячьи и сваленные прямо на пол. Наконец, за третьей дверью была, похоже, устроена бойня. Здоровенная деревянная бадья стояла под деревянной, на железном основании, конструкцией, состоявшей из широкой доски и двух опор. Доска крепилась к крюкам опор и, судя по всему, могла быть приподнята или опущена на большую или меньшую высоту. На доске, скрученный толстыми верёвками, возлежал некий горожанин. Пожалуй, связанный Исаак, в день всесожжения, выглядел похоже. Наверное, бадья предназначалась для того, чтобы принимать кровь, но была установлена небрежно, потому в красный цвет окрашивалась и немалая часть пола. Распятый горожанин, потерявший столько крови, — совершенно точно — должен был испытывать нестерпимую боль, но не стенал и не вопил благим матом — только еле слышно кряхтел по-стариковски. Человек решил, что боль убирают магическим зельем, и не обязательно с церковного благословления. Впрочем, душа его отчего-то не возмутилась мерзкой картиной.

Тем временем Вазари добрёл до конца коридора и распахнул ещё одну дверь, потом поманил за собой гостя. Человек вошёл — и оказался в длинном зале, устланном соломенными подстилками. На каждой корчилась человеческая фигура. Изредка к больным подходили монахини — вытирали пот кусками холста, подносили и уносили прочь что-то дымящееся в медных тазах, а иногда — в глиняных мисках. Ближе к середине помещения были расставлены несколько стульев с высокими резными спинками. Человек, восседавший на одном из них, протягивал перед собой обнаженную, сухую, как ветка, ногу, и её растирали широкими полотенцами сразу две монахини.

Неподалёку от входа, возле высокого узкого окна, стоял длинный деревянный стол, похожий на столы в крестьянских домах. Вазари приказал положить женщину на него. Человек выполнил это и, потупив взгляд, ожидал, пока Вазари колдовал над телом несчастной. Тот воистину походил на колдуна — касался толстыми грязными пальцами то век женщины, то её шеи, прикладывал обломок бесценного венецианского зеркала к её губам. Наконец, выдохнул всей грудью и нехотя сообщил:

- Она жива!

Радостное известие не столько взволновало человека, сколько повергло в растерянность. Он не знал, как повести себя с Вазари: благодарить его, или не стоит. И он не знал, как повести себя с женой: вернуть домой невозможно, так значит, оставить её здесь, уложить на одну из подстилок?

- Она больна Чёрной Смертью. Знаешь ли ты это? — Вазари, со злым прищуром, уставился на собеседника, и тот, будто побитая собака, немедленно отвёл взгляд и согласно кивнул, как кивают священнику на покаянии, когда стыдно произнести: «грешен».

- Хорошо! Значит, ты готов, что она отойдёт к Господу? — Вазари дёрнул себя за длинную бороду так, как будто вытер об неё руки. Человек вновь кивнул.