Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи Страница 44

Так вот, наш моэль всякий раз, приходя к Пинхасу и принося полушку, слезно уговаривал шамеса разрезать картонку не на три, а на четыре кусочка. Пинхас, ясное дело, отказывался. И приходилось ребу Хаскелю покупать так же, как остальным — по три «нищие денежки» за четверть копейки. При этом он так громко стонал и вздыхал, что со стороны могло показаться — сейчас человек упадет без чувств, и смерть его окажется на совести у кантора. И реб Пинхас сам хватался за сердце, шумно дышал и закатывал глаза, а после прогонял реба Хаскеля с пожеланием никогда не зарабатывать больше четвертой части от полушки. Правда, потом сам же стыдился пожелания и просил Господа не обращать на его слова внимания.

А уж внешне и подавно выглядело семейство Сандлеров будто парочка нищих — в латаных-перелатаных, утративших цвет одеждах, в облезших и разбитых сапогах. И никто, даже сам рабби Леви-Исроэл, не мог сказать: скупость ли порождена нищетой — или же, напротив, скупость достигла таких размеров, что сама породила нищету.

Но вот чего не отнять было у Хаскеля, так это искусства, с которым он делал брис[23] еврейским мальчикам. И потому известность его простиралась далеко за пределы родного местечка, а о скаредности знали только соседи. За мастерство, с которым он совершал заповедь, дарованную евреям, многие закрывали глаза на прочие его качества.

— Всякий знает, что скаредность — грех, — толковал Мойше-Сверчок, яворицкий корчмарь. — Но не нам его судить. За его скупость Всевышний, да будет благословенно Его Имя, не дает им детей. — Говоря так, корчмарь тяжело вздыхал, ибо и его не сподобил Господь потомством. И то сказать, по части скупости (да и иных грехов) Сверчок недалеко ушел от Хаскеля Сандлера.

Однажды осенью, вскорости после великого праздника Сукес[24], возвращаясь из синагоги с шахарис — утренней молитвы, — моэль заметил у своего дома богатый экипаж, запряженный четверкой горячих вороных коней. Едва реб Хаскель тронул калитку, как из экипажа буквально выпорхнул ему навстречу молодой человек, одетый столь богато, что реб Хаскель обратился в камень от изумления. Только стоял и смотрел на золотую цепочку, на соболью шапку, на перстень с бриллиантом и на массивную трость с золотым набалдашником. «Ротшильд», — подумал реб Хаскель и едва не лишился чувств.

— Здравствуйте, реб Хаскель! — воскликнул Ротшильд. — Слава Богу, мы вас дождались! — И он начал взволнованно трясти руку яворицкого моэля, да так энергично, что у бедного Хаскеля голова задергалась, а зубы застучали. Хаскель осторожно высвободил свою руку из энергичной руки неизвестного Ротшильда и поинтересовался:

— А что за дело у вас до меня, молодой человек?

При этом он тайно надеялся, что «Ротшильду» позарез понадобились краска, известка, а также малярные кисти и щетки. Он уже даже прикинул, сколько и почем можно будет всучить этому богачу залежалый товар и на сколько копеек завысить для начала цену. «Почему нет? — подумал Хаскель. — Ротшильд тоже иногда делает ремонт в своем доме».

Но надеждам не суждено было сбыться.

— Какое же может быть дело к моэлю? — всплеснул руками Ротшильд. — Сын у меня родился, нивроку, почти десять фунтов, карапуз! — И он радостно захохотал. — И аккурат неделю назад. Так что надо бы сделать то, что положено делать новорожденному на восьмой день, верно, реб моэль? — Ротшильд ткнул локтем реба Хаскеля в бок и весело ему подмигнул. — В общем, реб Хаскель, берите-ка свои, как говорится, инструменты, да и поедем.

— Прямо сейчас? — растерялся моэль. — Я и лавку еще не открыл, а утром у нас самая торговля идет.

— Но как же иначе?! — воскликнул Ротшильд. — То есть, я понимаю, конечно, что у вас дел много, вам надобно в лавке быть, как же без хозяина. Но ведь ваша глубокоуважаемая супруга может вас подменить, разве нет? И вы не волнуйтесь, реб Хаскель, зная вас как человека бескорыстного и щедрого, я, конечно, не стану оскорблять вас большими деньгами за ваше искусство…

Тут Хаскель тотчас решил, что никуда не поедет, и уже открыл было рот заявить о том.

— …Но уж такую безделицу, как десять карбованцев, вы, надеюсь, примете без обиды, — закончил Ротшильд и пытливо заглянул Сандлеру в глаза. Хаскель чуть не прикусил язык. То, что незнакомец назвал безделицей, составляло выручку его лавки от Пейсаха и до Швуэс[25]. И это в хорошее время.

— Десять карбованцев? — повторил он и даже всхлипнул от удивления.

Тут, словно услышав, на пороге появилась Ривка Сандлер. Вместо того чтобы напуститься на опоздавшего мужа, она приветливо улыбнулась.

— Поезжай, Хаскеле, — ласково сказала она. — Я тут пока и сама справлюсь. Сделай святое дело, нельзя же, в самом деле, отказывать доброму человеку.

— Но если вы заняты, реб Хаскель, я попрошу Вольфа Гринберга, — обеспокоенно сказал счастливый папаша. — Мне бы очень не хотелось, но если вас не уговорить…

— Я сейчас! — воскликнул Хаскель Сандлер и бросился в дом, едва не сбив с ног жену. Через мгновенье он вновь показался на крыльце, но теперь у него в руках была сумка, в которой он держал все необходимое для бриса. — Едем! Как вас зовут?

— Ошер меня зовут, — с готовностью сообщил незнакомец. — Ошер Медник. Вы, конечно, обо мне слышали — у меня дело в Полтаве, три дома в Лубнах. А прошлым летом купили мы Старую усадьбу, знаете? Тут недалеко.

Имя Ошера Медника ничего не говорило Хаскелю, но он кивнул и даже изобразил на лице приветливую улыбку — мол, как же, как же, господин Медник, кто ж вас не знает! Что до Старой усадьбы, то это место Сандлер, конечно же, знал. Как знали все яворичане, евреи и неевреи. Старой усадьбой называли почерневшие, диковатого вида развалины, оставшиеся еще со времен хмельнитчины. Казаки тогда сожгли поместье какого-то польского графа, да так никто его никогда больше и не восстанавливал. Нужно было просто не знать, куда девать деньги, чтобы потратить их на покупку такого мрачного места. Да еще с дурной славой — говорили, будто там являются привидения то ли головорезов, некогда наводивших ужас на всю округу, то ли их жертв, то ли хозяина-графа, сошедшего с ума, как рассказывали, да и поджегшего однажды собственную усадьбу.

А еще вертелась у Хаскеля в голове какая-то смутная старая история, случившаяся с Шифрой, яворицкой знахаркой и повитухой. Что, мол, она однажды зачем-то туда, в Старую Усадьбу, попала, и было с ней там какое-то невероятное происшествие. Но только никак не мог вспомнить Хаскель, что именно случилось с повитухой. «Может, ничего и не случилось», — подумал он осторожно.

Словно прочитав его мысли (а тут и читать особо нечего было — сомнения разом отразились на лице нашего моэля), Ошер Медник поспешно сказал: