Оксана Ветловская - Имперский маг Страница 46

В кабинет без стука вошёл хауптштурмфюрер Валленштайн и, игнорируя раздражённое замечание Штернберга по поводу отсутствия у некоторых людей даже намёка на воспитанность, хлопнул о край стола какими-то бумагами и возмущённо начал:

— Вот, изволь полюбоваться на отчёт наших прорицателей. Давно пора распустить их всех к чёртовой матери, дармоедов, а ещё лучше отправить на фронт, там от них хоть какая-то польза будет. Практикуя авгурии, они извели целую птицеферму только для того, чтобы напророчить, будто следующей зимой на Дрезден упадёт комета, — информативно, не находишь?

Штернберг молча показал ему записку. Валленштайн взял карточку, потеребил.

— Мертвечиной пахнет. Никак Мёльдерс?

— Он самый.

Валленштайн задумчиво наблюдал за Штернбергом, вяло перелистывавшим отчёт.

— Бумаги-то переверни. Или тебе и так ладно?

Штернберг отшвырнул отчёт и досадливо взъерошил волосы.

Валленштайн уселся в кресло напротив.

— Я смотрю, этот обертруп тебе уже некрофильские любовные записочки пишет. Оно и неудивительно. Ты себя в зеркале-то видел? Что вообще с тобой происходит?

Штернберг неопределённо развёл руками. Он сам не знал, к чему показал записку своему заместителю, — вероятно, в глубине души всё-таки хотел нарваться на подобные вопросы. Но что он мог ответить? Что мог объяснить этому Валленштайну — цинику, бабнику, весельчаку, чьей безукоризненной гвардейской красоте и непоколебимому душевному здоровью люто завидовал, — что мог рассказать о томительном ощущении грандиозного вывиха всего мироздания, о мучительном воспалении восприятия реальности, о том, что он чувствовал себя самой болезненной точкой в натянутой ткани времени и пространства. Сопутствовавшее первым равенсбрюкским дням странно-смещённое видение мира переросло в полнейшее уплощение, расслоение, отмирание всего окружающего, того, что раньше казалось таким живым, полнокровным, важным и нужным. Да, Валленштайн был отличным помощником, хорошим приятелем, но разве ему дано было понять всё это — хотя бы умозрительно? Валленштайн признавал за Штернбергом заслуженное право на первенство, но позволял себе снисходительно посмеиваться над молодостью, эксцентричностью и причудами начальника.

— Если ты и дальше будешь продолжать в таком духе, Мёльдерс обкончается от удовольствия, сочиняя тебе эпитафию. Есть у него такой конёк. Говорят, он коллекционирует самые поэтичные надгробные надписи, да и сам пописывает — такие проникновенные, что закачаешься.

Штернберг бледно усмехнулся:

— Нет уж, такой радости я ему не доставлю.

— Признайся, это концлагерь на тебя такое впечатление произвёл?

— Ну, допустим, ты прав…

Валленштайн подумал немного и заявил:

— Слушай, наплюй. По двум конкретным причинам. Во-первых, сидит там сплошная дрянь — жиды, уголовщина да красножопые. Во-вторых, всё это добро не по нашему ведомству. Мы делаем своё дело, а ребята из «кацет» — своё, и лучше бы нам, конечно, вовсе не пересекаться…

— Макс, трёхлетние дети, по-твоему, преступники? — сухо спросил Штернберг. — А когда солдатня избивает ногами беременную женщину, пока у той не случится выкидыш, — это не преступление? А что тогда вообще считать преступлением?

— Ну а что ты предлагаешь делать? — едко полюбопытствовал Валленштайн. — Идти вешаться?

— Да ну тебя к дьяволу. Разве я похож на идиота?

— Ну и в чём тогда проблема?

— Не знаю… — Штернберг уже жалел, что спровоцировал этот никчёмный разговор.

— Вот на таких, как ты, существует одно верное народное средство: налиться выпивкой — и по бабам, снова накачаться — и снова по бабам, чтоб две по бокам, одна сверху, и через неделю всё как рукой снимет.

Штернберг скривился от омерзения.

— Показать бы тебе коллекцию некоего оберштурмфюрера Ланге. Вмиг бы стал полным импотентом.

— А, так у тебя уже и с этим проблемы? Вот теперь-то я действительно тебя понимаю, да… Это психическая травма, не иначе. С одним моим приятелем тоже такое было, после того как его самолёт подбили. Целых полгода у него потом ни в какую не вставал…

— Ради бога, заткнись со своими глупостями.

— Что значит «глупости», это настоящая трагедия. И вообще, я дело говорю. Способ проверенный. Могу порекомендовать такое место, где приведут в чувство даже евнуха.

— Ладно, что там с авгуриями?

— Погоди, погоди, — Валленштайн конфиденциально понизил голос. — Слушай, Альрих, давно хотел спросить, ещё с той поры, как ты с «Лебенсборном» разругался. У тебя, собственно, есть кто-нибудь? Или был? Хоть раз?

— В каком смысле? — поморщился Штернберг.

— Да в самом прямом. Женщины у тебя были?

— Макс, ты вроде что-то про предсказателей начинал говорить, — Штернберг придвинул к себе отчёт. — Вот и давай разбираться с предсказателями.

— Нет, сначала ответь на вопрос.

— Отстань, Макс.

— Так ты, значит, девственник? Ну признайся — девственник?

— Ну чего ты так разнервничался? Не волнуйся, это не заразно.

— А-а, так вот откуда твоя хандра, — теперь Валленштайн лучился сочувствием. — Поверь мне, концлагерь — лишь повод. Да я б на твоём месте давно уже чокнулся, живя таким благочестивым монахом. Как говаривал один мой дядюшка, редкостный сатир, земля ему пухом, не так страшно умереть без покаяния, как умереть девственником, а ещё страшнее умереть верным мужем…

Штернберг натянуто улыбнулся — что было необычно для человека, прославившегося на весь институт способностью дико хохотать над любой ерундой.

— Послушай, так ведь жить нельзя, — увещевающим тоном продолжал Валленштайн.

— Чего тебе от меня надо-то? — тоскливо спросил Штернберг. — Чтоб я ссудил тебе эту самую девственность под проценты? Для новизны ощущений?

Валленштайн заржал.

— А я б не отказался… Не, я вовсе не про то. Просто-напросто я считаю товарищеским долгом поддержать тебя, так сказать, в твоём мужском становлении. Тем более, если оно связано с кое-какими психологическими трудностями. Ни про какие принципы мне не говори. Принципы существуют лишь там, где за ними удобно прятаться.

Штернберг длинно поглядел на него, нарочито перекосив на носу очки.

— Во-во, я как раз об этом, — закивал Валленштайн. — Знаешь, это ведь всего лишь твоё самовнушение, на самом деле это вовсе не так страшно…

— Действительно — по сравнению, скажем, с лицом обгоревшего танкиста. Но если судить объективно — полное дерьмо. Моей рожей только крокодилов пугать, — с горьким удовольствием самоуничижения выговорил Штернберг.