Энн Райс - Кровь и золото Страница 47

Сначала я встал на колени и, обняв Акашу, осторожно снял с нее бинты. Некоторое время глаза ее оставались закрытыми, а потом внезапно распахнулись и с прежним бессмысленным выражением уставились в никуда.

В тот момент я испытал смертельное разочарование и прошептал молитву, чтобы скрыть свои чувства. Я снял с Акаши остатки ткани, поднял ее и усадил на трон. В помятом платье, ко всему безучастная, она безмолвно наблюдала, как я разматываю бинты, скрывавшие Энкила.

Когда царь открыл глаза, меня снова охватило странное чувство, но заговорить с ним я не осмелился. Поднимая Энкила с пола и усаживая рядом с царицей, я с удивлением обнаружил, что его тело более легкое и податливое, чем ее.

Лишь несколько ночей спустя я закончил трудиться над их одеяниями, ибо требовалось воссоздать в мельчайших подробностях платье знатных египтян. Я отлично помнил, какими именно должны быть старинные одежды. К тому же нужно было купить новые необычные драгоценности – столь приятные заботы я тоже целиком взял на себя. Константинополь изобиловал подобными товарами, и мастеров найти было нетрудно.

Все это время я непрестанно молился Матери и Отцу – негромко, но почтительно.

Наконец святилище было завершено – оно выглядело даже прекрасней, чем первое, созданное в Антиохии, и намного лучше того, что я создал под Римом. Я установил жаровни для благовоний и наполнил подвесные лампы сладко пахнущим маслом.

Только тогда я смог вернуться к изучению нового города, обдумать в деталях собственное обустройство и еще раз проверить, действительно ли Акаша и Энкил будут в настоящей безопасности.

Я нервничал. Я осознал, что еще не знаю местности. Меня терзали разные мысли: хотелось продолжать осмотр церквей и наслаждаться красотой Константинополя, но важно было знать, есть ли здесь другие вампиры.

Их отсутствие казалось мне странным. Ведь в мире немало тех, кто пьет кровь. Почему бы им не добраться и до самого великолепного города на земле?

Что касается греческой составляющей Константинополя, мне она не понравилась. Стыдно признаться, но это так.

Меня раздражало, что люди говорят не на латыни, а по-гречески, хотя и этот язык я знал очень хорошо. Не привлекали меня и христианские монастыри, в своем глубоком мистицизме более близкие Востоку, чем Западу.

Да, произведения искусства, которые я здесь видел, впечатляли, но я не находил связи с классическими традициями Греции и Рима.

Новые статуи изображали людей грубыми и коренастыми, с совершенно круглыми головами. Глаза навыкате, лица невыразительные. А иконы, лики святых, были чрезмерно стилизованными и мрачными.

Даже восхитительные мозаичные изображения Юстиниана и Феодоры – фигуры в длинных развевающихся одеяниях – противоречили канонам привычной мне классической красоты и казались статичными, неестественными, словно бы сонными.

Иными словами, этот мир был великолепен, но совершенно чужд мне.

Гигантский императорский дворец, полный рабов и евнухов, производил отталкивающее впечатление. Мне удалось пробраться туда и исследовать тронные залы, кабинеты для аудиенций, пышные часовни, невероятных размеров столовые и многочисленные спальни. Повсюду я видел персидскую расхлябанность, и мне становилось не по себе, однако винить в этом было некого.

Жители города – а их было великое множество – могли ругаться посреди улицы, обсуждая исход гонок на колесницах, только что завершившихся на ипподроме, или прямо в церкви устраивать беспорядки и убивать друг друга из-за религиозных разногласий. Кстати, бесконечные ссоры на почве религии граничили с массовым помешательством, и богословские диспуты держали в напряжении всю империю.

А проблемы на границах были столь же актуальны, как и в эпоху цезарей. С востока постоянно угрожали персы, а варварам, совершавшим набеги с запада, не было конца.

Всей душой ратуя за спасение империи, я не находил утешения в этом городе. Меня не покидало чувство подозрительности и глубокого отвращения.

И все же я часто заглядывал в храм Святой Софии, восхищаясь огромным куполом, без видимой, казалось, опоры парящим над головой. Создателям удалось запечатлеть в этом храме нечто неуловимое, но заставлявшее даже гордецов смиренно склонять головы.

Авикус и Маэл были довольны городом. И оба безоговорочно дали мне понять, что признают мое превосходство. Когда по вечерам я ходил на рынки покупать книги, Авикус с радостью присоединялся, а потом просил почитать новые приобретения.

Тем временем я с комфортом обустроил дом и нанял художников, чтобы расписать стены, ибо не хотел снова становиться пленником нарисованных садов.

При мысли о Пандоре мне становилось еще хуже, чем прежде. Я не переставал искать ее. Некоторые безобидные, незначительные истории из нашей с ней жизни я рассказал Авикусу и Маэлу, стремясь донести главное: всю силу своей любви к этой замечательной женщине. Я надеялся, что ее образ останется в их мыслях. Если Пандора окажется на этих улицах и столкнется с моими спутниками, может быть, она догадается, что я здесь и что больше всего на свете я хочу снова быть с ней вместе.

С самого приезда я начал собирать библиотеку, скупая свитки, просматривая их на досуге и заполняя ими сундук за сундуком. Я приобрел удобный письменный стол и, пользуясь своим старым шифром, начал вести дневник, стараясь объективно описывать события, но не поверяя бумаге свои потаенные мысли.

Мы не пробыли в Константинополе и полугода, когда почувствовали, что к нашему жилищу приближаются те, кто пьет кровь.

Мы услышали их рано утром. Видимо, они пришли прочесть наши мысли, а затем умчались прочь.

– Почему они так долго не появлялись? – спросил я. – Наблюдали за нами? Изучали наш образ жизни?

– Может быть, это из-за них здесь нет ни одного дьяволопоклонника? – предположил Авикус.

Наверное, он был прав, так как, судя по обрывкам мыслей, которые нам удалось уловить, шпионы не принадлежали к числу Детей Сатаны.

Наконец, едва село солнце, они вернулись с любезным приглашением проследовать за ними в гости к их госпоже.

Я вышел из дома, чтобы поздороваться, и обнаружил за воротами двоих красивых бледных мальчиков, с ясными темными глазами и короткими вьющимися черными волосами. В момент перерождения им было не больше тринадцати. Они носили длинные восточные одеяния из тонкой расшитой ткани с красно-золотой каймой; на ногах – нарядные туфли, на пальцах – кольца с драгоценными камнями.

Путь им освещали двое смертных с факелами – рабы-персы, стоившие в то время весьма недешево.

Один из блистательных юных вампиров вложил мне в руки маленький свиток. Я тотчас развернул его и прочел написанное по-гречески, очень красивым почерком послание: