Энн Райс - Черная камея Страница 48

По моему настоянию Гоблин получил отдельное место в самолете, слева от меня. Мы летели первым классом – все трое, причем стюардессы любезно обслркивали и Гоблина. Тетушка Куин ожидала нас в отеле "Плаза", и целых десять неповторимых дней мы осматривали всевозможные достопримечательности и музеи. Хотя нам предоставили такие же просторные номера люкс, какой занимала тетушка Куин, где не переводились свежие цветы и коробки конфет "Вишня в шоколаде", мы с Гоблином, как в былые времена, ночевали на кровати тетушки Куин.

В то время мне было шестнадцать, но моих родственников не беспокоило, что подросток или даже взрослый мужчина спит рядом со своей бабушкой, – так было принято в нашей семье. Если уж быть совсем откровенным, дома я по-прежнему спал в одной постели с матерью Жасмин, Маленькой Идой, хотя в ту пору она уже совсем состарилась, ослабела и иногда даже подмачивала простыни.

Но на чем я остановился? Ах да, Нью-Йорк, отель "Плаза", и я сплю, свернувшись калачиком, в объятиях двоюродной бабушки.

Гоблин был с нами постоянно, но с ним творилось что-то странное. С каждым днем он становился все более и более прозрачным и, казалось, ничего не мог с этим поделать. У него не было сил даже для того, чтобы пошевелить моей рукой. Я узнал об этом, когда попросил написать мне, как ему нравится Нью-Йорк. Он не смог. А это означало, что больше не было никаких щипков и дерганья за волосы – проделок, за которые в прошлом я сурово наказывал его молчанием и презрением.

Я размышлял над таким необычным преображением призрака, который всегда являлся передо мной, словно созданный из плоти и крови, но, по правде говоря, мне не особенно хотелось беспокоиться по этому поводу. Я хотел посмотреть Нью-Йорк.

Кульминацией нашей поездки явилась экскурсия в музей "Метрополитен", и я никогда не забуду, сколько бы ни прожил, как Линелль вела нас с Гоблином от картины к картине, рассказывая попутно о соответствующем историческом периоде и выдающихся личностях того времени.

После трех экскурсий Линелль усадила меня на скамью в зале импрессионистов и спросила, что, по моему мнению, я узнал для себя нового. Я надолго задумался, а потом ответил, что, как мне кажется, из-за двух мировых войн современная живопись лишилась цвета. А еще я сказал, что, может быть, теперь, только теперь, когда нам не угрожает третья мировая война, цвет, вероятно, вернется в картины. Линелль очень удивилась, подумала и сказала, что я, наверное, прав.

Я многое помню из той поездки: посещение собора Святого Патрика, в котором я расплакался, долгую прогулку в Сентрал-парке, блркдания по Гринвич-Виллидж и Сохо, короткую поездку за моим паспортом – на тот случай, если я вскоре соберусь в Европу, – но все это не относится к данному повествованию. Важна, быть может, одна деталь: Гоблин все это время вел себя как шелковый и, несмотря на свою прозрачность, пребывал, как и я, в диком восторге. Он во все глаза смотрел по сторонам и буквально светился от счастья. Ну и, конечно, в Нью-Йорке повсюду такое столпотворение, что, когда я заговаривал с Гоблином в ресторанах или на улице, на нас никто не обращал внимания.

Снимаясь на фото для паспорта, я ожидал, что он станет позировать рядом, но этого не случилось.

Когда мы вернулись домой, Гоблин вновь обрел свой прежний вид и способность проказничать. Он мог дотанцеваться до полного изнеможения и раствориться в воздухе просто от радости.

У меня словно гора с плеч свалилась. Я ведь думал, что поездка в Нью-Йорк сказалась на нем роковым образом, что мое невнимание заставило его померкнуть и, возможно, приблизило к смерти. А теперь он стал прежним. Случались моменты, когда мне больше ни с кем не хотелось быть – только с ним.

Сразу после того, как мне исполнилось семнадцать, нам пришлось расстаться с Линелль.

Ее пригласили провести какие-то исследования в Мэйфейровском медицинском центре в Новом Орлеане, и она не смогла бы совмещать мое обучение с новой работой.

Я был безутешен, хотя понимал, как важно для Линелль такое приглашение. Это было новейшее учреждение, оснащенное по последнему слову техники, финансируемое могущественным семейством Мэйфейров из Новою Орлеана, – ты знаком по крайней мере с одной его представительницей. Лаборатории и оборудование центра уже успели войти в легенду.

Линелль мечтала изучать гормон роста непосредственно под руководством знаменитой Роуан Мэйфейр, и уже одно то, что ее приняли в столь солидное учреждение, означало победу. Но она больше не могла оставаться моей учительницей и верной компаньонкой – это было просто невозможно. Мне повезло уже в том, что она провела рядом со мной столько лет.

В последнюю нашу встречу с Линелль я успел признаться ей в любви. Мои слова шли от самого сердца, и, надеюсь, она осознала всю степень моей благодарности.

В тот день она направлялась вместе с двумя сотрудницами во Флориду, они намеревались отдохнуть недельку в Ки-Уэст без детей и мужей.

Линелль погибла в аварии.

Она, любительница скорости, даже не сидела за рулем. Машину вела другая. На шоссе они попали под сильный ливень, и машина, потеряв на мокрой дороге управление, врезалась в огромный грузовик. Сидевшая за рулем лишилась головы. Линелль объявили погибшей на месте, правда, в больнице ее вернули к жизни и поддерживали на искусственном дыхании две недели, но она так и не пришла в сознание. У нее было разбито все лицо.

Я узнал о происшествии, только когда нам позвонили родственники Линелль, чтобы сообщить о поминальной мессе, которая должна была состояться в Новом Орлеане. К этому времени ее уже похоронили в Батон-Руже, где жили ее родители.

Я вышагивал по комнате много часов, без конца твердя только одно слово: "Линелль". Я словно помешался. Гоблин тупо смотрел на меня, явно ничего не понимая. А я не в силах был что-либо ему объяснить.

Папашка и Милочка отвезли меня на мессу, которая проходила в современной церкви в Метэри. Гоблин выглядел совсем как живой. Я придержал для него место рядом с собой на церковной скамье, но он меня очень раздражал своими постоянными вопросами о происходящем. Его голос все время звучал у меня в голове. Он не переставая жестикулировал – пожимал плечами, разводил руками, качал головой – и то и дело произносил одними губами: "Где Линелль?"

Мессу служил престарелый священник. Церемония проходила не без изящества, но для меня она стала сплошным кошмаром. Люди подходили к микрофону, рассказывали о Линелль. Я понимал, что мне тоже следовало бы выйти вперед и рассказать о том, что она для меня значила, но я никак не мог преодолеть страх, что споткнусь или расплачусь. Весь остаток своей смертной жизни я сожалел о том, что промолчал на мессе!