Стивен Кинг - Дом, который растет на вас Страница 5

— Из него вынули полтора метра кишок, — рассказывал Гэри остальным. — Ничего не дало. Там уже все — насквозь.

— Он знал Джо Ньюолла, — вдруг произносит Пенни. — Он ходил со своим папашей, когда тот проводил Джо электричество — ему тогда было лет шесть-восемь. Помню, он говорил, что Джо как-то дал ему ириску, и он ее съел в отцовском грузовичке, когда ехал домой. Говорил, была кислая и какая-то не такая. Позже, когда снова запустили все лесопилки — уже в конце тридцатых, наверное, — он командовал, когда восстанавливали проводку. Помнишь, Харли?

— Угу.

Теперь, Когда разговор от Даны Роя вернулся к Джо Ньюоллу, старики замолчали, собираясь с мыслями, чтобы рассказать анекдоты о том и о другом. Но тут рот открывает старый Клат, он говорит удивительные вещи.

— А того скунса в пристройку подбросил старший брат Даны, Уилл. Я почти уверен.

— Уилл? — поднимает бровь Ленни. — Уилл Рой был слишком серьезным парнем для такого дела, я бы сказал.

Гэри Полсон вступает, очень тихим голосом:

— Да, это был Уилл.

Все поворачиваются к нему.

— Жена дала Дане ириску, когда он там был с отцом, — продолжает Гэри, — Кора, а не Джо. И Дане было не шесть и не восемь: скунса подбросили во времена Большого краха, а Кора тогда уже умерла. Нет, может, Дана что-то и помнил, но ему было никак не больше двух. Ириску ему дали примерно в 1916 году, потому что в 16-м Эдди Рой делал проводку. И больше он там не появлялся. Фрэнк — средний сын, он умер лет этак десять или двенадцать тому, — вот кому могло быть тогда шесть или восемь. Фрэнк видел, что сделала Кора с малышом, насколько я знаю, но тогда не сказал Уиллу. Это все неважно. Наконец Уилл решил что-то сделать.

К тому времени женщина умерла, и он отомстил дому, который Джо построил для нее.

— Это меня не волнует, — сказал Харли, но в голосе его звучало восхищение. — Что она сделала с Даной? Вот что я хочу знать.

Гэри говорит спокойно, размеренно:

— Как-то вечером Фрэнк крепко поддал и рассказал мне, что женщина дала ему одной рукой ириску, а другой потрогала его за письку. Прямо на глазах у старшего мальчика.

— Не может быть! — восклицает старый Клат, уязвленный до глубины души.

Гэри только смотрит на него своими выцветшими пожелтевшими глазами и не говорит ни слова.

Опять тишина — только ветер и хлопающая ставня. Дети на эстраде куда-то исчезли со своей пожарной машинкой, а бесконечный день продолжается — свет, как на картинах Эндрю Уайета, белый, спокойный и исполненный идиотской многозначительности. Земля, отдав свои щедрые плоды, напрасно ожидает снега.

Гэри охотно рассказал бы им о палате Мемориальной больницы округа Камберленд, где лежал умирающий Дана Рой с ноздрями, опутанными черным шнуром; от него шел запах, как от разлагающейся на солнце рыбы. О холодном синем кафеле и медсестрах с волосами под сеткой, в основном молодых, со стройными ногами, крепкими грудями, понятия не имеющих о том, что 1923 год был такой же реальностью, как боли в костях стариков. Он испытывал потребность прочесть проповедь на тему о зловредности времени и, может быть, зловредности некоторых мест и объяснить, почему Касл-Рок стал похож на гнилой зуб, который вот-вот выпадет. Больше всего ему хочется рассказать о том, что Дана Рой издавал такие звуки, словно его грудную клетку набили сеном и он пытался дышать сквозь него, а выглядел так, будто уже начал разлагаться. Но он ничего этого не рассказывает, потому что не знает как, и только втягивает назад слюну и молчит.

— Никто особенно не любил Джо, — говорит старый Клат… и вдруг к нему приходит озарение: — Но ведь он рос на нас!

Никто ему не отвечает.

Девятнадцать дней спустя, за неделю до того, как первый снег лег на бесплодную землю, Гэри Полсону приснился удивительно сексуальный сон… скорее, правда, не сон, а воспоминание.

14 августа 1923 года, проезжая мимо дома Ньюоллов в отцовском грузовичке, тринадцатилетний Гэри Мартин Полсон наблюдал, как Кора Леонард Ньюолл отходит от почтового ящика в конце подъездной дорожки. В руке у нее была газета. Увидев Гэри, она потянулась и свободной рукой развязала пояс халата. Она не улыбалась. Огромное круглое лицо никак не изменилось, Когда она задрала рубашку, обнажая перед ним свой пол — впервые он увидел эту тайну, которую столь оживленно обсуждали мальчишки между собой. Не улыбаясь, а лишь мрачно поглядывая на него, она покачала бедрами перед его изумленным лицом как раз когда он проехал мимо нее. Тогда его рука упала на колени, и впервые в жизни у него произошла эякуляция.

Первый оргазм. В последующие годы он занимаются любовью со многими женщинами, начиная с Салли Уэлетт под Оловянным мостом в 1926 году, и всякий раз при приближении оргазма — без единого исключения — он видел перед глазами Кору Леонард Ньюолл: она стоит у почтового ящика под горячим серым небом и задирает рубашку, обнажая редкую поросль рыжеватых волос под кремовым сводом живота; видна вызывающая щель с красными губами, подцвечивающими то, что на самом деле очень тонко кораллово-(Кора) — розовое. Но не вид ее влагалища под этим каким-то неупорядоченным бугорком преследовал его все эти годы так, что любая женщина в момент свершения становилась Корой; точнее, не только это. Что всегда сводило его с ума от похоти всякий раз, когда он вспоминал (а занимаясь любовью, он вспоминают всегда), — это то, как она раскачивала перед ним бедрами… раз, два, три. Это отсутствие всякого выражения на ее лице, бесстрастность столь глубокая, что, казалось, граничила с идиотизмом, как бы выражающая суть ничтожно малых познаний и возможностей подростка — липкая тьма, не более, крохотный рай, отцвечивающий кораллово-розовым.

Вся его сексуальная жизнь определялась и направлялась этим эпизодом, но он никогда об этом не рассказывал, хотя после хорошей выпивки часто испытывал такое искушение. Он держал это в себе. И сейчас ему приснился именно этот эпизод, отчего он впервые за девять лет испытал эрекцию, как вдруг крохотный сосудик у него в мозгу лопнул, образовав тромб, который тихонько убил его, избавив от четырех недель или четырех месяцев паралича, гибких трубок на руках, катетеров, бесшумных медсестер с сетками на волосах и крепкими высокими грудями. Он умер во сне, с гордо поднятым пенисом, и сон увял, как послесвечение от выключенного телевизора в темной комнате. Приятели были бы, наверное, поражены, если бы слышали последние слова, которые он выдавил шепотом, но вполне разборчиво:

— Круглая, как луна!

На следующий день после того, как он упокоился в родной земле, к новому крылу дома Ньюолла начали пристраивать новый купол.