Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века Страница 5

Это невозможно.

Однажды, подведя итог моим размышлениям, ты спросила:

— Что есть солнце?

В тот момент светило, чей диск высекал искры у линии горизонта, разрывало чрево морей. Лучи разливались по его необъятной равнине; небо, воды, земля утопали в блеске, весь мир был наполнен сиянием, будто океан света выплеснулся в этот мир.

Гребни волн, завитки облаков, стены городов, предрассветный туман, наши лица и наши тела отмечены этим чистым сиянием светила; растекается сияющий и прозрачный эфир, в котором витают блестящие частички воздуха.

Я снова слышу твой голос.

— Что есть солнце? — спросила ты.

— Вот оно, — ответил я и показал тебе его; диск медленно парил, окруженный прозрачно-золотистыми протуберанцами, глаза твои наполнились светом; по выражению твоего лица (описать его словами не способен) я догадался: ты уже все поняла.

В сердце мужчины поэзия существует как чистый дух; он находит прибежище в душе, живет в реальности, порожденной идеей, но, чтобы явить эту идею, ей надо придать форму. Потому мужчина идею записывает.

В женщине, безусловно, поэзия присуща всему ее бытию; чаяния, размышления, страсть. Предназначение женщины и есть поэзия: женщина существует, дышит, живет в невыразимой атмосфере идеализма, которая от нее же и исходит, словно сияющие и чарующие флюиды, — одним словом, это поэтический глагол во плоти.

Да, конечно, прозаичность в женщине проявляется банально и пошло. В этом нет противоречия, в женщине почти все, о чем она думает, поэтично, но лишь отчасти поэтично то, что изрекает. В этом весь секрет, я его открыл, а ты им владеешь. Быть может, я и так слишком много наговорил тебе. Достаточно, чтобы ты впала в смятение и замешательство, но это тебя не ошеломит. Поэзия — познание Человечества, познание места, какое занимает любовь среди других страстей, познание того, как она пронизывает все и проникает повсюду. Любовь — таинство. Все в ней дивно, ничто не поддается объяснению; все в ней нелогично, туманно, странно, абсурдно.

Тщеславие, зависть, алчность и прочие страсти объяснимы, хотя их источник менее значителен, чем страсть, которая их оплодотворяет, рождает и от них же питается.

Я понимаю все; мне это дается через откровения, буйные и часто необъяснимые.

Поэзия — чувство; чувство может проявиться по-разному, вовсе необязательно каким-либо одним образом, но причина одна. Какая? Чем еще может быть это чувство, которое переводит божественный порыв восторга, чаяния души, смятенной и меланхоличной, на язык мужчин, если не любовью?

Воистину, любовь — неиссякаемый источник всей поэзии, плодоносное начало всему великому, извечная основа всего прекрасного; я утверждаю: религия, особенно наша религия, вера — это любовь, и не просто любовь, но любовь пречистая, наикрасивейшая, любовь — единственная бесконечность, нам известная; и только под сенью этих двух светил может обрести настоящий мужчина свет, который бы освещал его путь, и вдохновение, оплодотворяющее оскудевшую и бесплодную душу.

Ты хочешь знать, что такое любовь? Вглядись в себя, вглядись внимательно в свою душу и, если есть там любовь, прочувствуй ее — ты сама все поймешь, и более меня не спрашивай.

Единственно добавлю: любовь — высший закон вселенной, дивный и тайный закон, который царит и правит повсюду и всем: и безымянным, ничтожным атомом, и разумным существом; центр тяжести, вокруг которого располагаются наши действия и увлечения, центр, которому невозможно противостоять; закон подчас неявно, но пребывающий в сокровенных глубинах каждой вещи и каждого существа. Имя этому чуду: Господь. Этот закон дает жизнь моим безымянным раздумьям. Мои размышления суть истинная и стихийная, необработанная поэзия, та самая поэзия, которую женщина не способна облечь формой, но которую чувствует и понимает значительно лучше любого мужчины.

Действительно, поэзия не может быть не чем иным, как смятением души, мятежным и меланхоличным, которое смущает и искушает дух желанием, вожделением пречистого, потому недостижимого, совершенства.

Голос женщины подобен музыке небесных сфер, он, словно вздох возлюбленной души, вошел в меня, принес с собой нежность ветра, напоенного ароматами весны. Какая тайна сокрыта в твоем смущении, словах, в твоих тихих вздохах и стенаниях, в твоих певучих и странных напевах?

Народ был и всегда будет величайшим поэтом всех времен и народов.

Никто лучше его не способен воплотить в своих созданиях размышления, верования, чаяния и чувства эпохи.

Он, народ, принялся за эту дивную эпопею еще во времена языческих богов, позже ей придал форму Гомер.

Он, народ, одарил жизнью невидимый и таинственный мир религиозной традиции, этот мир теперь мы можем назвать миром христианской мифологии.

Он, народ, вдохновил угрюмого Данте сотворить свою мрачную поэму.[11]

Именно он, народ, породил Дон Хуана.[12]

Именно он, народ, измыслил Фауста.

В конце концов, именно он, народ, вдохнул жизнь во все гигантские порождения, которым искусство впоследствии придало форму и изящество.

Величайшие поэты, подобно дерзким архитекторам, выхватывали и подбирали уже отесанные, обработанные народом камни, из этих камней каждый в свое время, в свой век возводил пирамиду.

Колоссальные пирамиды в силах противостоять всепожирающим волнам времени и забвения; они, эти пирамиды, созерцают друг друга, любуются друг другом и в конце концов становятся вехами на пути Человечества в царство разума.

Свою чувственность, подобно своим дивным представлениям, народ преподносит по-особому.

Одной чувственной фразы, одного властного прикосновения, легкого штриха достаточно ему, народу, чтобы породить идею, описать ее, оценить и обрисовать.

В этом, именно в этом суть народной песни.

Несомненно, авторская поэзия берет свое начало в народной; в форме, избранной поэтом, так же явно угадывается происхождение, как аристократичность женщины угадывается по элегантности и величавости ее движений, в какие бы лохмотья, тряпье ни была бы упрятана ее фигурка, — изящество и грациозность скрыть нельзя, обмануться невозможно. Народная и авторская поэзия состязаются в лаконичности фраз, в простоте и некоторой наивности суждений, во властности и легкости прикосновения, в утонченной нежности, состязаются тогда, когда автор не в силах безоговорочно победить народную традицию.

Искусство оказывается всегда плотным клубком, тесным переплетением обычаев и идей той эпохи, в которой оно живет. В разные времена по-разному представляет оно свой дух, приспосабливая его к формам существования общества, его породившего; оно, искусство, на определенном этапе развития обратилось к христианским символам, переработало их и привнесло чарующее волшебство этих символов в пышность католического культа либо в суровые стансы о королях и героях. Искусство возбудило гордость и тщеславие в обществе, построенном на иерархической основе, в нем же и растворилось. И когда искусство утратило свое значение в религии как в таковой — в меньшей степени это относится к внешним проявлениям культа, — тогда оно вошло в очень трудный период, из которого так еще и не выбралось. Выход уже виден, но он направляет искусство в новое русло, где правит другая форма бытия. Таким образом, даже если полностью освободиться от строгих эстетических норм и правил, в которых время стало сущностью, в искусстве обнаруживается тенденция к обобщению, генерализации, тем более в индустриальную эпоху; искусство до бесконечности приумножает свои создания, а затем снисходит с олимпийских высот, в которых обретает, чтобы незаметно раствориться, растаять во всех без исключения слоях общества. И каждому слою, будто сигнал к восстановлению, регенерации, дарует оно понятия о хорошем вкусе и о прекрасном. До тех пор пока эта революция не придет к логическому финалу, современное искусство не обретет своего истинного значения.