Саймон Грин - Город, где умирают тени Страница 50

Покрытая чешуей плоть взорвалась, когда пули крупного калибра ударились в толстый череп и срикошетили. Зверь оглушительно взревел, скорее от ярости, чем от боли, и повернул вбок голову в поисках нового врага. Дыхание его было просто невероятно зловонным. Голд задержал дыхание, упер локоть в бортик ложи и выстрелил тираннозавру в лапу. Один из клешневидных пальцев снесло напрочь. На песок хлынула кровь. Чуть помедлив, словно не веря случившемуся, ящер раскрыл пасть и испустил рев бешенства. А Голд, успев убрать пистолет, уже держал в руке гранату — ту самую, что прихватил из дому на всякий случай. Выдернув чеку, он швырнул гранату в распахнутую прямо перед ним пасть и присел за поребрик королевской ложи, крича королю и королеве, чтобы те тоже залегли. Пасть жадно захлопнулась, автоматически среагировав на попавший туда предмет, и голова чуть убралась назад.

Голд снова схватился за пистолет — на всякий случай. А вслед за этим раздался взрыв — башка ящера разлетелась фонтаном крови, костей и мозгов. Довольно долго до тираннозавра доходило, насколько серьезно он ранен, а затем огромное тело качнулось вбок и тяжело завалилось на влажный от крови песок. Задние лапы продолжали дергаться, и тело била судорога, но ящер был уже мертв — во всех отношениях.

Голд медленно выпрямился и взглянул на распростертую внизу тушу. Восемьдесят футов от головы до хвоста. Самая крупная дичь в его жизни. Сделать бы из него чучело и водрузить на подставку, да вот только где его держать? Уловив движение рядом, Голд быстро оглянулся и увидел Оберона и Титанию, опустивших мечи в ножны и склонивших головы в знак уважения к победителю. Со всех трибун неслось оглушительное тысячеголосое: «Слава герою!»

— Рад служить вашим величествам, — скромно улыбнулся Голд. — Мне не привыкать, такого рода делами приходилось заниматься еще когда я был много моложе. Разумеется, тогда я был всего лишь литературным героем.

6

ВОСПОМИНАНИЯ

На окраине Шэдоуз-Фолла, на почтительном расстоянии друг от друга, стояли два дома. Один был брошен и пуст, в другом жили, и оба хранили память о прошлом, которое забывать не следует. Дом, стоявший от брошенного правее, был небольшим и скромным, малость запущенным, но не настолько, чтобы нельзя было его подновить, приложив немудреные усилия. Хотя город и располагался поблизости, сюда оттуда не приходил никто, чтобы приглянуть за домом и что-то подправить. Время от времени в окнах первого этажа поочередно показывались три женщины и молодая девушка, но известно было, что жила там только женщина по имени Полли Казинс и, когда она была еще маленькой, с ней произошло что-то страшное. Что именно — она не могла припомнить, зато помнил дом. Полли жила на первом этаже и бродила из комнаты в комнату, выглядывая из окон, иногда пробуждала память, иногда пыталась спрятаться от нее. Была в доме комната без окна — там что-то обитало, дыша размеренно, монотонно и шумно.

Сейчас Полли стояла в Весенней комнате, глядя в окно на чуть проклюнувшиеся листочки дуба, что рос напротив. Воздух был прозрачен и ясен и полон надежд на будущее. Полли, которой от роду было восемь лет, приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в окно. Она была миловидна, с открытым симпатичным лицом и длинными светлыми волосами, аккуратно расчесанными и заплетенными в две длинные косички. На Полли было ее лучшее платье, ее самое любимое платье. Девочке исполнилось всего восемь лет, когда что-то страшное пришло в ее жизнь. Она смотрела в окно, но дорога из города по-прежнему оставалась пустой, как бы долго она ни ждала.

В доме Полли жила одна (на самом деле это было не так). Вид из Весенней комнаты, поначалу такой многообещающий, некоторое время спустя становился утомительно скучным, ведь у девочки восьми лет порог скуки довольно низкий. Который раз пришла ей в голову мысль открыть окно и выбраться на весенний воздух. Но ни разу она не осмелилась это сделать. Что-то было в доме такое, что удерживало ее от этого. Восьмилетняя Полли Казинс вздохнула и пнула стену модной, но очень удобной туфелькой. Затем повернулась к Весне спиной и вышла из комнаты.

Миновав дверь, девочка с головокружительной скоростью выросла в размерах. Оперевшись рукой о стену коридора, чтобы сохранить равновесие, она нашла что-то вроде утешения в ее ровной, неизменной структуре. Перемена была скоротечна, но стремительный ток крови по обновленному телу слегка опьянил ее, и она глубоко вздохнула. Сейчас Полли было вновь восемнадцать, и вновь она жила с матерью в их старом доме. Что-то было в этом доме еще, но в ту пору Полли не знала что. Она была высокой, пяти футов десяти дюймов, и гордилась своим ростом; длинные светлые волосы мягко обрамляли славное простое лицо. Привлекательной она не была и уже никогда не будет, но девушку вполне можно было назвать симпатичной, если бы не глаза: белесые, цвета вылинявшего индиго, необычайно холодные и всегда настороженные. Глаза человека, много думающего, но мало говорящего. Пройдя по коридору, Полли открыла другую дверь и вошла в Летнюю комнату.

Ослепительное солнце кипело в небе настолько синем, что на солнце было невозможно смотреть. Солнечный свет падал и растекался по лужайке, будто растопленный мед, и птицы в небесном великолепии парили так высоко, что казались чуть заметными точками. Полли заглянула в мир Лета — это было единственным, о чем она когда-либо мечтала, но дом (или нечто в доме) не пускал ее в этот мир. Она отвернулась от окна. Долго смотреть на Лето было невмоготу: это возвращало к жизни воспоминания о времени, олицетворявшем для нее понятие счастья. О том времени, когда она возвратилась в дом, не зная, что там ее ждет. Повернувшись к Лету спиной, девушка покинула комнату.

Уже в коридоре Полли слегка ссутулилась, потому как в одно мгновение миновали четыре года, и ей исполнилось двадцать два. В глазах пустота и смятение, волосы коротко острижены — их остригли в больнице, куда она попала из-за приступа. Ей было плевать. Плевать на все, только бы не покидать дома. Она жила в нем одна после смерти матери, и расстаться с ним не было сил. Когда Полли сказали, что она наконец здорова, первое, что она сделала, — вернулась в дом, потому что больше идти было некуда. Это был ее дом. Полли расправила плечи и, войдя в комнату напротив, выглянула из окна в Осень.

Золотые и бронзовые листочки все еще дрожали на дубе, но большинство листьев он уже растерял, и голые ветви дерева напоминали костлявые руки. Осень Полли любила больше всего. Осень приносила успокоение и была не так требовательна. Когда к Полли приходило желание, чтобы мир оставил ее в покое, именно вот таким — осенним — он ей и представлялся. В то же время мимолетность и изменчивость Осени подарили Полли откровение о том, что мир может меняться, не принуждая быть неизменной и сильной ее саму. Полли посмотрела на Осень и с неохотой от нее отвернулась. Она старалась навещать Осень недолго, боясь, что угаснет ощущение новизны, а вместе с новизною и утешение. Полли вышла из комнаты в коридор, и тридцатилетие пало на ее плечи, вернув ей истинный возраст. Оставалось последнее окно.