Елена Крюкова - Изгнание из рая Страница 55

– Как… корриду?.. разве во Франции есть коррида?..

Она поднялась на локте голая, оперлась ладонью о подушку. На столе горела свеча. Ее светло-русые одуванчиковые волосы сияли, переливались. Щеки горели, исцелованные. Митя с удивленьем и ужасом чувствовал, как растет, страшней снежного кома, в его груди нестерпимая нежность. Эта девушка, его жена, научит его нежности. Научит его человеческим чувствам, что начали было вихрево исчезать из него, выдуваться наружу. Он уже чувствовал пустоту, жуткую пустоту, что поселялась внутри, выжигая огромные незримые пространства в нем. Он усмехался, чувствуя это: а, все трын-трава!.. это так надо, надо быть таким, пустым и циничным, жестким и бесчувственным, чтобы жить в том мире, куда его забросило… Рядом с Изабель, вместе с ней Митя ощущал себя человеком. Он возвращался к себе. Это было больно. Ему становилось очень больно от этого. Он припоминал себя того, Нищего Художника; видел себя, припадающего к голым коленям дегтярноволосой Иезавель; себя, шатающегося по тусовочному Арбату с двумя-тремя непросохшими холстами под мышкой – чтобы продать. А тут у него на счету будет – уже не лимон, а… Юджин Фостер, рыжий веснушчатый весельчак, высоченный мужик из-за океана, скорее похожий не на крупного галериста, а на подгулявшего рослого бурша, расплатился с ним и с Эмилем наличными долларами. Когда у Мити в руках оказалось бессчетное количество зеленых бумаг, – валютные проститутки у «Интуриста», он это знал, так же, как знало и пол-Москвы, называло баксы «капустой», и это было похоже, он сидел будто в россыпях свежих капустных листьев, – у него все поплыло перед глазами, ком подкатил к горлу, он хотел разрыдаться – и не мог. Эмиль протянул ему на ладони русскую московскую валидолину. «Рызгрызи, – посоветовал он. – Может, станет легче. Если ты не в силах пересчитать, дай, я пересчитаю». – «Ты меня обманешь, Папаша, к чертовой матери, – ответил Митя весело и зло. – Я уж как-нибудь сам. Это ведь все не для меня. Это все для Изабель. Я сделаю ей такую жизнь, какая ей в ее дохлом Париже и не снилась». – «Врешь, сосунок, – жестко сказал Эмиль, глядя на то, как беспомощно Митя копошится в разбросанных по дивану долларах, нервно закуривая, отпыхивая дым, – не для Изабель это. Ты спятишь на этом. Ты спятишь на деньгах. Потому что ты жалкий парвеню, Сынок. Потому что всю жизнь ты жил, преодолевая комплекс нищеты. Потому что ты привык считать все время жалкую копейку в своем дырявом кармане. И вдруг ты вторгся, внедрился… сюда. В нас. В наше нажравшееся, сытое тело. В мое тело, как гельминт. В меня. И ты готов съесть меня. Но съесть бездарно. Чтобы все подгребать под себя и никуда не вкладывать. Я отличаюсь от тебя тем, щенок, что вкладываю капиталы. Я их умножаю. А ты будешь их только копить… копить!.. Ты будешь трястись над ними, когда состаришься…» – «Если состарюсь, – солено, ядовито поправил его Митя. – Меня ухлопают, Папаша, твои же люди, если я им чем-нибудь не приглянусь. А я им точно не приглянусь. Ведь не приглянулся же тебе». Эмиль исхлестал его словами – и Митя запомнил эти удары розги, эти рубцы, оставшиеся от грубого ремня. Отцовский ремень?! Плевал он… Однако… нищета… Он содрогнулся, лежа рядом с Изабель в постели. Какое чудо, что он никогда больше не вернется туда.

– О, коньешно, есть, Митья… коррида, и… как это… бик?..

– Да, бык… – Он обнял ее одной рукой, нежно поцеловал в пылающую скулу. – Рогатый бык… Не дай Бог мне никогда, женушка, стать рогатым…

– И это… как это по-испаньоль… тореро?..

– Да, да, тореро, матадор, как хочешь…

– Я нье любиль, когда бик – убой… убиваль… я всьегда плакаль… я хотеть бик – жить и тореро – жить… я хотель, чьтоб Андрэ – жить и ты – жить… но Андрэ умереть… а я хотель, чьтоби мы с тьебе жить – как это?.. тужур?.. вече-но?..

– Да, да, вечно, – забормотал Митя, ловя губами ее пальцы, гладящие его лицо, его висок и подбородок. – Да, Изабель, мы так любим друг друга, что мы будем жить вечно… я это чувствую… я…

Она закрыла ему рот ладонью. Ее ладонь пахла жасмином. Жасминовые духи, приятные. Женщины душатся и наряжаются, чтобы прельстить мужчин, но прекрасней всего они без одежд.

– Ты… льюбиль в Москве ла фамм?.. жень-шинь?.. говорить мнье…

Ну вот, вот они, эти дурацкие вопросы. Он знал, что до них дело дойдет.

Эмиль громко храпел в соседней комнате. Тихо лилась музыка из приемника, висящего на стене. Женщина есть женщина. А разве ему не интересно узнать, сколько мужчин было у Изабель, какие они?.. Нет. Неинтересно. И никогда не станет интересно. А вот ее это волнует.

– Конечно, любил. Куда ж мужчине без этого.

– И они биль… красив?..

– Красивые. – Он улыбнулся. Она отвела прядь волос у него со лба. – Конечно, красивые. Нет, одна была некрасивая. Маленькая девочка. Такая глупенькая. Похожая на рыбу. И есть она любила жареную рыбу. Она кормила меня рыбой.

Перед ним, как наяву, встала Хендрикье – с рыбьим ртом, с белесыми прозрачными косками, с веснушками на носу, с преданными собачьими глазами, всегда обращенными к нему с мольбой: не отвергай меня. Он вспомнил весь быт дворницких трущоб в Столешниковом, гарь и чад на кухне, где алкоголичка Мара вбрасывала в себя, у горящих цветков газовых конфорок, рюмку за рюмкой дешевой «Анапы», свои ранние, в пять утра, вставанья, одеванья дворницкой робы, – и иглы страха закололи его под лопатки: неужели это все было с ним?!..

– Дай сигарету.

– Кури вред, Митья. – Она, смешливо морща нос, протянула ему всю пачку, что цапнула со столика у кровати. – Я доктер, я знать. И как зваль та дьевочка?..

Он поглядел на Изабель – и внезапно понял, кого она ему напоминает. Хендрикье. Ну да, Хендрикье. Только умную, богатую, красивую. А не нищую дурочку-уродку с жабьей пастью, в крапе веснушек. Но все повадки Хендрикье. И светящийся взгляд Хендрикье. Да, этот тихий свет, этот всепобеждающий нежный свет Хендрикье, что пробьется сквозь любой металл, бетон и чугун.

– Хендрикье.

– О, как жена Рембрандт ван Рейн!.. – Изабель развеселилась, шаловливо перевернулась в кровати, играя, как рыбка. Нет, это бред. Да, ведь она разительно похожа на Хендрикье. Как он этого раньше не замечал. – Хендрикье Стоффельс?..

– Ну, у нее, наверно, было другое имя, это было просто прозвище, ну, кличка, ну… – Он затруднился объяснить наморщившей лобик Изабель, что такое кличка. – Это имя – ну, для смеха…

– Длья смех, а-ха-ха-ха-ха!..

Она долго, тихо, нежно хохотала. Митя прильнул губами к ее губам. Они целовались до головокруженья. Разомкнули объятья нехотя. Порозовевшая Изабель спросила, продолжая беззвучно смеяться:

– А… путан?.. Ну… ночная жень-шинь?..