Скарлетт Томас - Наваждение Люмаса Страница 57

— Никак не получалось уйти, — сказал он. — Детишки творили.

Еще одно идиотское английское слово. Творили что? Дерьмо? Произведения искусства? Или и то и другое сразу?

Его детишки. С ними вместе он за какой-то еще границей. Но я достаточно долго притворялся, будто бы они мне интересны. Ладно, ладно — мне и в самом деле было в каком-то смысле интересно. Я представлял себе выходные, которые мы будем проводить с ними вместе когда-нибудь в будущем, когда Эта-как-ее-там наконец от тебя отвяжется. Прогулки в парке. Большие рожки мороженого. Не то чтобы я все рассчитал наперед, но я мог бы включить это в свою программу. Я сделал бы это ради тебя, Роберт.

Столик, за которым я сижу, — сам по себе небольшое произведение искусства. Надо бы придумать ему название. «После предательства». Хорошо. Или так: «Все, что осталось». Две чашки, два блюдца, один человек. Достаточно одного взгляда, чтобы понять: недавно здесь было двое, потом один ушел. У одного — срочная встреча, планы, жизнь. А второй — это я, и у меня в целом свете нет ничего, кроме этой кофейной чашки. Возможно, вы даже видели, как он уходил, ну, такой, с редеющими волосами и в черных джинсах. Когда он пришел сюда час назад, на столе не было ничего, кроме красно-белой клетчатой клеенки, заламинированного меню и перечницы (солонки не было). Он извинился и сел за стол, и было заметно, как он дрожит.

— Кофе? — спросил я. Мне захотелось вмазать этому трясущемуся месиву. Захотелось сказать ему: да будь ты мужчиной! Если бы мне хотелось всю оставшуюся жизнь трахать девок, как думаешь, стал бы я сейчас все это затевать?

К нам подошла официантка. Они тут все говорят на французском — или, по крайней мере, изображают убедительный французский акцент, и поэтому он сказал «Кафе о лэ» с дурацким англо-французским произношением и потом еще добавил: «Мерси».

Вот идиот! И что же теперь? Теперь я хочу нассать ему в лицо. Хочу утопить его в своем дерьме. Хочу сфотографировать, как он тонет в моем дерьме, и отправить снимки его подружке. Хочу написать концерт для фортепиано о том, как он тонет в моем дерьме, и сыграть на его похоронах, а потом еще и пустить этот концерт через колонки вечной стереосистемы у него на могиле, чтобы его родственники слушали его до скончания времен.

Но у меня еще оставалась надежда, когда он сел напротив и посмотрел на меня.

— Ну, как ты? — спросил он так, будто бы у меня рак.

(Ты мой рак, Роберт, ты, маленькая мерзкая шишка. От тебя у меня рак сердца.)

— А как ты думаешь? — спросил я.

Думаю, на самом-то деле я хотел сказать вот что: «Чудесно. Прекрасно. Моя жизнь — праздник, полный розовых воздушных шариков».

Но вот не сказал, жаль — получилось бы куда красивее.

Трясущейся рукой он зажег сигарету. Конечно же, это я научил его курить. Научил курить, пить и трахаться со мной. И показал ему то, что сам давно подозревал: что двое мужчин — союз куда более мощный, чем уравновешивающие друг друга инь и ян, член и влагалище. Мы вдвоем открыли для себя красоту мужского тела. Неужели ты забыл, Роберт? Я даже купил тебе репродукцию «Давида» Донателло, когда едва хватало денег на еду. А ты в ответ подарил мне бюст Александра Македонского.

И сказал, что переедешь ко мне.

Сидя за столом чуть больше часа назад, он не был похож на человека, который собирается оставить семью и переехать ко мне. Но, с другой стороны, он вполне мог сильно расстроиться, если только что расстался со своей девушкой (они не женаты, несмотря на то что у них двое детей). Может быть, вот в чем дело, подумал я. Возможно, он расстроен из-за того, что рассказал ей, и сегодня вечером он переберется ко мне, и я налью ему водки, чтобы легче перенести потрясение, и отсосу у него так круто, что он никогда больше от меня не уйдет. Мне просто нужен шанс убедить его в том, что выбирать следует именно меня. Роберт представляется мне рыбой с крючком во рту. Если она дернет как следует, он снова к ней вернется — теперь я знаю это наверняка.

Роберт сидит напротив с сигаретой, замерев, словно кто-то нажал на «паузу». Мое сознание не проигрывает это воспоминание как фильм — вместо этого оно таскает меня повсюду, как овчарку на поводке, и заставляет поворачивать то в одну сторону, то в другую… И я начинаю думать, что надо бы написать учебник для других людей, оказавшихся в таком же положении. Или… Ладно. Веб-сайт. А ей можно послать ссылку — чтобы была в курсе.

kakmnetrahalimozg. сот

Такой уже, наверное, есть. Впрочем, это не совсем то.

robertskotina. сот

Чересчур конкретно.

kogdageterosexualobeschaetstatgeemnopotomperedumyvaet.com

Он отхлебнул кофе. Я сидел лицом к двери — расположился как коврик с надписью «Добро пожаловать» (еще одно идиотское изобретение придурков-англичан), чтобы он вытер об меня ноги. И вот теперь он сидел передо мной, пил кофе и смотрел мимо меня на стену, увешанную открытками с видами Парижа, а я наблюдал за тем, как люди выходят из кафе, подобно бактериям, которые отправляются на поиски новой жертвы, которую можно заразить. В это время дня новые посетители уже не приходят — как будто заведение приняло антибиотик.

— Ты в порядке? — снова спросил меня Роберт.

— Сам не знаю.

Прошлой ночью он собирался прийти ко мне, чтобы отпраздновать начало нашей новой совместной жизни. Я порвал с Кэтрин, и теперь только оставалось ему разойтись со своей подружкой. Он не пришел. Но зато позвонил мне в полночь и идиотским шепотом пролопотал, что все слишком сложно и что нам надо встретиться завтра в этом кафе. Я сказал, что купил цветы. Он сказал, что ему пора. Я предложил встретиться лучше у меня — тем более что я живу буквально в двух шагах от этого кафе. Он сказал, что это не слишком удачная мысль.

Итак, теперь мы сидели в кафе. И я знал, что он этого не сделал.

— Ты не сказал ей, — начал я.

Его до сих пор трясло.

— Сказал, — возразил он мне. — Сказал вчера вечером.

— Черт, — выдохнул я. — Я не знал. Прости. Ч-ч-черт. Ты в порядке?

Я перегнулся через стол и дотронулся до его руки. Конечно, я все ему простил. Ведь он сделал это. Он ей сказал. Ну вот, именно этого я и хотел. Точнее, мы оба этого хотели. Но куда же он пошел вчера ночью? Я стал размышлять, куда бы он мог пойти, а он в это время убрал свою руку.

— Не надо.

— Почему?

— Я сказал ей. Сказал, что ухожу.

— Но это ведь прекрасно! Если только… Нет, нет, понятное дело, ты будешь переживать, но я постараюсь тебе помочь. Теперь все будет хорошо.

— Прости меня, Вольфганг. Я передумал.

А засунь-ка мой мозг в микроволновку, дружище!

— Я сказал ей. Сказал: «Я ухожу», а она мне ответила: «Нет, не уходишь». Вот так просто. Она знала, что что-то происходит. Она ведь не дура. Мы… О господи, я даже не знаю, что сказать, я так устал.